Наше время такое...

Оказывается, одиночество аула ощущаешь лишь тогда, когда долго смотришь на горы. Достаточно было присоединиться к одной из групп по-выходному одетых кубачинцев, как в моем сознании все встало на свои места, то есть вернулось к современности. Так в каком-нибудь нашем поселке, повстречавшись, разговаривают и шутят русские мужики. Абу-Бакар познакомил нас со своей матерью, успевшей узнать о приезде сына и поднявшейся по крутой тропке от своей сакли. На сухощавом обветренном лице горянки зацвели умные, любящие глаза, хотя внешне встреча была сдержанной. Мне почему-то всегда нравилось, когда у известных писателей были вот такие простые скромно одетые матери. Лишь белый, вроде бы тюлевый платок, покрывавший голову и плечи, придавал ее облику праздничный вид. Она смотрела на сына не только по-матерински влюбленно, но вместе с тем и уважительно. Второй оттенок своего взгляда пожилая горянка перенесла и на нас, когда узнала, что мы хорошие друзья ее сына. Но при взгляде на него два чувства — любовь и уважение снова сходились в одно материнское излучение. Это была мать художника, хорошо умевшая владеть красками своего чувства.

Потом, когда мы возвращались обратно в Махачкалу, спускаясь с гор и пересекая долины, разговаривая о судьбах ремесел и искусств, о их связях не только между собой, но и с поэзией, с литературой вообще, я все время ощущал какую-то незавершенность впечатлений. Какая-то мысль, как цыпленок, все время стучала о скорлупку памяти и никак не могла вылупиться. И только совсем внизу, в какой-то долине, меня осенило: «Что же это я не поинтересовался и не посмотрел на тот кувшин, который отец Абу-Бакара изготовил и подарил его матери перед женитьбой!»

8. ЕЩЕ О СЕБЕ

Ответы читателю

Василий Дмитриевич, чем объяснить тот факт, что долгое время Ваше творчество находилось в «тени критики», хотя уже в те годы были написаны многие известные ныне стихи и поэмы, среди которых такая полюбившаяся читателю вещь, как «Проданная Венера»?

Вопрос трудный, чтобы отвечать на него самому. Есть опасность впасть в пристрастия. Однако факт: о моих стихах и поэмах, написанных до «Проданной Венеры», в положительном смысле критика заговорила значительно позднее. Вдруг она заметила и оценила даже то, что прежде печаталось с трудом, а то и вовсе не печаталось. Значит, причина равнодушия критики крылась не в моих стихах, а в чем-то внешнем — в самой критике, например, в ее главенствующих взглядах на поэтические ценности, а может быть, и в состоянии тогдашней поэзии. Словом, тут уже есть возможность общего анализа и объективных суждений. Для этого надо кое-что припомнить.

Было бы несправедливо говорить, что поначалу критика меня совсем не замечала. Мне довелось быть участником Первого совещания молодых писателей в 1947 году, на которое я привез свою первую книжицу «Лирическую трилогию» и небольшую поэму в рукописи «Марьевская летопись». Семинар Николая Асеева, куда входили такие критики и поэты, как В. Шкловский, Л. Озеров, В. Звягинцева, М. Чарный, приняли меня довольно хорошо. Тогда же о «Марьевской летописи» одобрительно отозвался Александр Твардовский. После совещания мое имя стало изредка появляться в газетных и журнальных статьях в ряду имен, которые хотели отметить знаком плюс. В газете «Труд» появилась статья М. Чарного, в которой тот писал о стихах В. Семакина и моей «Лирической трилогии». Но добрые слова критика не смогли одолеть того негативного отношения, которое уже сложилось к моей первой книге, особенно в Новосибирске.

Конечно, я и сам ни тогда, ни позднее не рассматривал свою первую книгу как бесспорную удачу. Но теперь для меня совершенно очевидно, что из нее потом вышли почти все мои поэмы, в том числе и «Седьмое небо». Значит, было в ней нечто для меня принципиальное, как и для критики — в плане ее неприятия. В чем же мы тогда разошлись? Меня обвиняли в эстетстве. Моим судьям казалось странным, неестественным, что кадровый авиастроитель, мастер, а пишет о любви и музыке, авиационный завод поместил под землей, больше того — впустил туда шустрого воробья. Некоторые помнили вариант строчек и осуждали за «лирическое отступленье на глубину своей души», толкуя эти строчки как уход от действительности, а не приход к человеку, к его духовному миру, к его психологии. Между тем время требовало именно такого прихода к человеку.