Нашей юности полет

— Этого никто не знает, — сказал он. — Может быть, проверка, может быть, тренировка, может быть, просто на всякий случай. Но это — не наше дело. Важно — как мы сами относились к таким «особым заданиям». Это теперь научились доносы облекать в благопристойную форму и делать их так, что не придерешься. А для нас они имели первозданный великий смысл: Донос! И в их незамутненной чистоте и непорочности было куда больше нравственности, чем теперь. Жизнь — сложная штука. Мы думали, что строим рай, живя в аду, а на самом деле мы строили ад, живя в раю. Рай был! И донос был свидетельством нашего пребывания в нем и правом на это. Не один донос, конечно. И многое другое, что теперь тоже порицается. Рай был, и больше уже никогда не повторится. Дело в том, что такое бывает в истории каждого общества только один раз — в его юности. У нас все было впервые. Мы во всем были первыми. И в доносах тоже. И в предательстве тоже. Точнее говоря, это теперь воспринимается как донос и предательство, уже в сформировавшемся виде. А когда это возникало (когда мы это изобретали впервые), это не воспринималось как донос, как предательство. У этого была другая цель, другие мотивы, другие названия. Пусть мы творили злодейство. Но это была юность злодейства, а юность — это прекрасно.

Палачи и жертвы

— Нет, — сказал я. — Меня не интересуют законы истории, историческая целесообразность и прочие объективные, не зависящие от воли людей явления. Меня интересуют мотивы поступков людей и их отношение к своим поступкам. Если вы хотите, чтобы я был Судьей, дайте мне возможность лицезреть отдельного человека, а не некую безликую историю.

— А отдельного человека не было, — сказал он. — Была история, и больше ничего не было, — вот в чем загвоздка.

— Но были же палачи и были же жертвы, — говорю я, — а они персонифицированы.

— Мир не делится строго на добродетельные жертвы и греховных палачей, — говорит он. — Я был палачом, но в качестве палача я был одновременно и жертвой. Я постоянно жил под угрозой ареста, как и многие другие. Я в любую минуту был готов потерять приобретенное благополучие и ехать в нищую, грязную, страшную глушь «поднимать», «выправлять», и всегда «любой ценой». Однажды меня арестовали. Но вскоре почему-то выпустили — и такое в наше время случалось. Хотя меня выпустили, сам факт ареста означал, что меня рано или поздно арестуют вторично, и тогда меня не выпустят ни в коем случае. Я знал, что меня ждет. Ну и что? Я работал с еще большим остервенением. Моя преданность Партии и лично Ему от этого еще более окрепла. Хотя я был под арестом всего несколько недель, за этот короткий срок в моем учреждении прошли собрания, на которых мои коллеги и друзья выступали с гневными разоблачительными речами и приводили многочисленные примеры моей вредительской деятельности. И что самое забавное, многие мои действия действительно легко было истолковать так. Ничего особенного в поведении моих друзей и сослуживцев не было — я сам не раз принимал участие в таких операциях. Мои родные тоже успели предать меня. Дети написали заявления в комсомольскую организацию, в которых отрекались от меня, клеймили меня как врага народа, просили оставить их в комсомоле, просили дать им любое опасное поручение, чтобы они «искупили свою вину». Жена настрочила в органы чудовищное письмо о моей враждебной деятельности. Когда меня выпускали на свободу, следователь дал мне почитать эти «документики». Мы повеселились на славу. Дома меня встретили с распростертыми объятиями, — признаюсь, у меня была хорошая семья, хорошая преданная жена и любящие дети. И я никогда не напоминал им об этих «документиках» — я был сыном своего времени и прекрасно понимал их. Я их не осуждаю. На работу я вернулся с повышением и такое бывало. А кое-кто из моих бывших «разоблачителей» был, в свою очередь, арестован как враг народа. И я сам принимал участие в собраниях по их разоблачению. Все это было в порядке вещей. Эмоции, конечно, возникали. Но совсем не по поводу несправедливости происходящего. Происходящее было справедливостью, высшей справедливостью. Сколько перед моими глазами прошло жертв, сосчитать невозможно. И палачей тоже. Скажу вам не в порядке самооправдания, а как человек, переживший все это: теперь судить поздно, а тогда судить было в принципе нельзя. Суд — это все-таки признак некоторого благополучия, устроенности. А в то время просто не было условий для суда — мы до него еще не доросли тогда. Теперь мы доросли до этого уровня, а судить уже некого: поздно. История уж вынесла свой приговор. Люди умерли или доживают жизнь, опустошенные. Судить вам надо самих себя, своих современников. А вы боитесь этого и судите прошлое: это теперь безопасно. Больше мужества теперь нужно для защиты прошлого, а не для осуждения его.

Палачи-жертвы