Нашествие

Оба знали — не всё. Поэтому Облаков говорил и краснел, в глазах его металось смущение. Оба знали почему. Бурмину стало жаль его: «В конце концов, он-то в чём виноват?» Ответил искренне:

— И я. Рад. Как глупо, что мы не виделись столько времени. Я очень-очень тебе рад. И вашей свадьбе. Искренне поздравляю. Хотя с опозданием. Ничего не желал и не желаю больше, чем видеть ваше счастье.

— Да? — Облаков растерялся, просиял — как человек, которому долго тянули и наконец вырвали больной зуб:

— Мари! Мари! — оглянулся. Схватил, притянул её за руку.

— Господин Бурмин, — улыбнулась, протянула руку она. В отличие от мужа — без какого-либо смущения, чувства неловкости, сомнений.

«Как будто ничего не было», — неприятно поразился Бурмин.

— Очень рада. А я вас видела.

— Вот как?

— В мазурке. У вас была прелестная дама.

— Княжна Несвицкая.

— Очень мила. Настоящая красавица.

Бурмин не ожидал, что её спокойствие так заденет его. Потому что не ожидал спокойствия. Всё что угодно — гнев, страх, стыд, досаду — только не спокойствие. «Значит, ничего и не было? Тогда».

Мари говорила с ним приветливо, но безразлично, как говорила бы с симпатичным старичком в орденах:

— Какой весёлый бал, — и не смотрела ему в лицо, оглядывала гостей вокруг. — В Петербурге мы все, должно быть, слишком озабочены приличиями и впечатлением, которое производим, так что забываем веселиться. Но вы смоленский житель, должно быть, так привыкли, что не цените?

Она говорила так спокойно, держалась так просто. «Неужели я сам себе всё это выдумал?» Милый и бессмысленный разговор между едва знакомыми людьми. «Выходит, не было. Выходит, выдумал».

— Отчего ж. Ценю.

«Ничего не было. Была лишь барышня, которая собиралась замуж, потому что все приличные барышни собираются. Не за одного, так за другого. Потому что маменька и папенька шепчут: примечай».

Пустота внутри ширилась, серая и холодная.

С галереи, где сидел оркестр, полились осторожно притоптывающие звуки.

«Ну и тем хуже для меня». Бурмин уже собрался откланяться.

— А, — обрадовался Облаков, — вальс. А я знаю одну даму, — он подмигнул жене, — которая любит танцевать больше, чем признаётся.

Теперь, когда донимавший зуб был вырван, Облакову хотелось всем это показать.

Она улыбнулась:

— Господин Бурмин меня не приглашал.

Сбежать не вышло, оставалось быть любезным:

— Только потому, что ваш муж меня опередил. Мы, провинциалы, немного неуклюжи.

— И в танцах? — безразлично-шутливо улыбнулась Мари. — Тогда, боюсь, я лучше пойду поем мороженого.

— Он врёт. Он всегда был прекрасным танцором. Ну же, ступайте, — засмеялся Облаков. — Что за церемонии между старыми знакомыми. Давай я подержу шаль. А какое мороженое, я тебе потом расскажу.

От шуток, которыми обменивались супруги, у Бурмина заныло сердце. Оттого, что они — обменивались шутками. Как полагается счастливо женатым. Супругам, у которых всё хорошо в постели.

Ревность ужалила его в горло, как кислая отрыжка.

Но Мари уже подала мужу шаль, Бурмину — руку. Он повёл её, злоба жгла его изнутри: на себя, на неё. На свои — пришлось признать — надежды: «Идиот».

Они вступили в круг — к другим парам. Бурмин положил ладонь ей на талию. Мари, повинуясь, заскользила. На повороте её подол раздулся. Схлопнулся, обвив его по ногам. Снова раздулся.

Бурмин невольно сжал её руку крепче — они столкнулись взглядами, Мари панически отвела свой, но понимание уже окатило его, как вспышка молнии: ошибка. Прийти сюда — ошибка. Не уйти — ошибка.

Он чувствовал под рукой жар её кожи. Её дыхание касалось его лица. Глаза были так близко, так старательно избегали нового столкновения. Казалось, он слышал шум её крови. Стук её сердца, его собственное билось тяжело.

Это было так ясно, так несомненно, что ему казалось, все вокруг них тоже заметили. Все теперь на них смотрят.

Хотелось кинуться вон.

А музыка всё гремела, загоняя в круг.

Теперь, когда она была женой другого — то есть совершенно недоступной, недоступной безнадёжно, он посмотрел ей в лицо и увидел, что всё тогда — было. Ничего он не придумал тогда, шесть лет назад.

Хуже: всё это — и сейчас есть. Но обдумать не успел. Мир утратил цвет. Зала, огни, голоса — всё поплыло перед Бурминым пятнистой серой кашей. Пальцы свела боль.

Мари почувствовала их движение у себя на талии. Посмотрела ему в глаза, неловко улыбнулась. Музыка валила на Бурмина, бурля и шипя, как ледяная вода.

— Вот перед тобой все наши самые богатые землевладельцы, — показывал в толпу губернатор. — Шишкины. Несвицкие. Измайловы. Фон Бокки. Печерские получили здесь наследство, так что и они тоже. Про Бурмина теперь сказать не могу. Впрочем, гляжу, он с твоей женой танцует. Сам у него про его дела спроси. Ещё есть старая Солоухина, Бурмину тётка, нет, вру, бабка. Но от неё если добьёшься толку, я очень удивлюсь.

— А Болконский? Он здесь?

— Болконский! — со странной гримасой воскликнул губернатор. — Болконский уж давно в свете не показывается: года, знаете ли…

Но Облаков не понял намёка:

— А дочь вывозить? Я думал, у него дочь на выданье.

Губернатор приподнял плечи: