Нашествие

Куча зашевелилась и превратилась в человечка: сам маленький, лицо изуродовано шрамами, будто кто-то пробовал остроту ножа на человеческой коже. Рот разрезан; рана стянута грубыми стежками. К ветхой одежде пришита всякая дрянь: белые мышиные косточки, высохшие змеиные шкурки, какие-то скрюченные веточки… Пахло от человечка странно, смесью болота и пчелиной борти, и глаза его оказались светло-жёлтыми, как липовый мёд, почти белыми.

– У коновязи?! – начальник стражи схватился за меч. – Как этот огрызок пробрался сквозь два кольца охраны? Отвечай, нохой утэгэн! Или сейчас сожрёшь собственную печень.

Чужак испуганно залепетал на непонятном языке, растягивая гласные.

– Отвечай по-человечески, – пнул турхауд несчастного, – а не тявкай, подобно суке с перебитой спиной.

– Дарга, я немного знаю этот язык, – сказал один из стражников, – я жил на севере. На нём говорят таёжные бродяги, колдуны.

– Ну, и что он лопочет? Спроси, как он оказался так близко от ханского шатра и, главное, зачем?

Стражник, морщась, вслушался в непрерывный поток малознакомых слов. Пожал плечами:

– Какая-то ерунда. Полз, говорит, дождевым червём между корней степных трав, порхал стрекозой и извивался угрём на речных перекатах, чтобы достичь хана и сказать ему важное.

Начальник стражи содрал с колдуна странную шапку (вроде бы из рыбьей кожи), отшвырнул её. Схватил за спутанные седые волосы, легко развернул человечка к себе спиной и приставил к горлу блеснувшее лезвие:

– Скажи, что сейчас я отпилю ему башку так же быстро, как срезаю ветку тальника, если он не прекратит врать про дождевых червей.

Человечек вновь заговорил, торопясь и брызгая слюной.

Стражник покачал головой:

– Бредит. Говорит, большая солёная вода высохнет до самого дна, и все попытки наполнить кувшин будут тщетными. Кровь зальёт тайгу до вершин столетних кедров, если послушные людям безрогие олени не вернутся в родные места.

– Обожрался таёжных грибов с пятнистыми шапками, – решил турхауд, – и достоин смерти.

– Подожди, – вдруг сказал Субэдэй. Что-то в словах колдуна показалось ему понятным. Смысл ускользал, как тот угорь, но он был.

– Подожди. Этот человек – служитель бога, шаман. Закон запрещает обижать таких, не говоря уже об убийстве. Вряд ли великий хан скажет тебе спасибо за грубое нарушение Ясы, да ещё произошедшее у порога его шатра.

Начальник стражи подумал. Отпустил шамана; тот рухнул едва шевелящимся кулём. Хмуро сказал стражникам:

– Выведите его за караул и отпустите на все четыре стороны.

Чёрные воины потащили человечка вниз по склону.

Субэдэй тихо спросил у турхауда:

– Твои люди знают о болезни Великого?

– Нет. Об этом не знает ни один человек, кроме самых близких, моего ночного сменщика и меня. И тебя, нойон. Никто не должен догадываться о слабости Властителя, пока мы не возьмём город и не закончим трудную войну. Нет в стране более строгого секрета, чем этот.

– Тогда откуда… Верните его! – закричал темник вслед стражникам. Повернулся к турхауду и объяснил:

– «Большая солёная вода» – это же океан! Он говорил про Чингиса, то есть про Океан-хана.

– Точно, – поразился начальник стражи, – как придурок из глухой тайги мог такое узнать? А «высохнет до самого дна» – это же… Тащите его сюда!

Оставалось два десятка шагов, когда смирившийся вроде бы человечек, зажатый между дюжими бойцами, вдруг вытянул руку в небо и крикнул по-монгольски:

– Смотрите! Тенгри ждёт его в своей небесной юрте.

Все задрали головы: ничего особенного. Только огромный орёл так и продолжал недвижно парить, едва пошевеливая крыльями.

Когда взгляды вернулись на землю, таёжник исчез. От него осталась только увешанная косточками тряпка, которую держали в руках растерянные гвардейцы.

* * *

Время беспощадно.

Словно породистый жеребец, меряет холсты протяжённости то ровным шагом, то бешеным галопом; меняются его аллюры, и иногда минуты тянутся, как медовая капля, но вдруг года летят, будто стрела, пущенная из тугого лука.

И когда устанешь от мелькания событий, конь равнодушно выбросит тебя из седла и понесётся дальше. А ты останешься лежать среди степных трав, и жаворонок будет сшивать небо и землю чёрными росчерками; а потом придёт ночь.

Ночь пришла в шатёр Великого Хана и не покидала третий месяц подряд. Тэмуджин лежал, укрытый драгоценными мехами: его колотила беспрерывная дрожь, будто распахнулась перед лицом пасть ледяного ада, ожидая добычи.

Китайские лекари сменяли уйгурских; какой-то перепуганный перс в белой чалме бормотал цитаты из трактата Ибн-Сины и подносил чашу с невыносимо вонючим варевом; однако хан угасал с каждым днём.

Неудачливых врачевателей, что не внушали доверия в отношении соблюдения строжайшей тайны о болезни владыки, турхауды отводили подальше от шатра и душили шёлковыми шнурками. Но ничего не помогало – ни золотые монеты, ни угрозы смерти. У лекарей не получалось разжечь едва мерцающий огонь жизни.