Нашествие

Если едущий впереди тебя обронил вещь, то немедленно подними её и верни товарищу: он выручит тебя в другой раз, а за пренебрежение к беде соратника тебя выпорет палкой десятник. Иглу потерял или забыл моток верёвки – тоже получишь положенные десять ударов. А оскорбишь муллу или бородатого папаза, жреца любой религии, то тут палкой не обойдётся: голову тебе с плеч, багатур. Или ограбишь кого-нибудь до того, как разрешат начальники: грабёж – это тоже искусство, и нельзя творить его как вздумается.

В этом великая мудрость Ясы: не рассуждай, боец. Делай, что прикажут, боец. Пусть думают сотник, и тысячник, и твой темник: они достигли вершин, пройдя тысячи огненных вёрст и не раз победив в бою. Они ведут отряды, каждый – своим путём, по заранее разведанному маршруту, указанному умниками-юртчи. А те опросили сотни купцов, отправили десятки лазутчиков, ночи корпели над картами и записями, чтобы наметить: здесь – переправа, здесь – водопой, а тут – привал после стремительного похода и место сбора тумена перед тем, как напасть на город.

Враг обречён. Мечется он, растерянный, не понимая: откуда ждать удара? Заперся в крепости? Заслон обложит и будет дожидаться запряжённых десятками быков тяжёлых повозок, в которых – детали грозных метательных машин и дремлющие китайские инженеры. А остальное монгольское войско понесётся дальше, громить суетящиеся в неведении разрозненные отряды.

Оглянись вокруг, враг: в твоих рядах – монгольские лазутчики. Они всё прознают, все посчитают и сообщат юртчи. Будут нашёптывать соседскому князю: да ну, не надо помогать, всё само рассосётся, пограбят да вернутся в своё Дикое Поле. А сосед и рад твоей беде, твоему поражению, не понимая: он – следующий!

А когда начнётся бой – лазутчики будут метаться и кричать, сея панику:

– Погибель наша пришла, братцы! Спасайся, кто может, православные!

И побегут первыми, увлекая за собой остальных.

И выхода – нет. Нет спасения.

Двенадцать туменов отдохнули после трудной булгарской войны, откормили коней. Дождались, когда замёрзнут реки, превратившись в надёжные дороги, чтобы не блуждать в русских чащобах и коварных топях.

И обрушились на Русь.

Декабрь 1237 г., город Рязань

Четыре дня идёт непрерывный обстрел. Четыре ночи не спят рязанцы на стенах, ожидая штурма, прячась от монгольских луков, изредка стреляя в ответ, не давая слишком близко подобраться. Монголы, как всегда, меняют лучников, давая им отдохнуть; осаждённых, как всегда, подменить некому. Дремлют прямо на постах, плавают в полубреду, и уже не понимают: это сон? Или в действительности стучат топоры, растут на глазах невиданные китайские механизмы, которые погубят город? Один гридень заснул от усталости, свалился в котёл с кипятком, сварился заживо…

Юрий Игоревич обходит дружинников, наспех вооружённых горожан, крестьян с вилами, едва успевших сбежать под защиту стен. Подбадривает:

– Не трусь! Гляди соколом! Нам чуток продержаться, помощь идёт. Близко уже.

При виде князя подтягиваются, крестятся, отвечают:

– Оно так, батюшка. Ничего. Даст бог, отобьёмся.

По окрестностям рыщут багатуры: каждый должен отловить в лесах, в подполах сгоревших сёл по десятку пленных для хашара. Хашар погонят на стены города впереди монгольских отрядов, с лестницами и заступами: пусть готовят штурм, срывают земляной вал; пусть защитники тратят на них внимание и стрелы; пусть русские убивают русских.

На четвёртый день китайцы доложили: всё готово. Можно начинать.

* * *

– Завидую тебе, урусут, – сказал Субэдэй, – твоя месть близка. Что может быть слаще: увидишь, как рушится жизнь твоего кровного врага, как горит его город, как умирают его подданные. Забрать коней, овладеть женой, зарезать сына; прежде, чем пронзить мечом, заглянуть в полные ужаса и позднего раскаяния глаза… Завидую.

Дмитрий не ответил темнику. Вместо этого сказал Бату:

– Хан, позволь мне уговорить Юрия сдаться. Зачем нам тратить силы, а ему – умирать? Договоримся по-хорошему.

– Я посылал к нему посольство. Он повёл себя высокомерно, ты же знаешь.

– И всё же. Я попробую.

– Учись, мой учитель, – сказал Батый Субэдэю, – Иджим ведёт себя, как настоящий вождь: рассуждает разумно, и месть не сводит его с ума, не застилает глаза кровавой пеленой.

– Ну-ну, – хмыкнул темник.

Отрок выглянул в бойницу надвратной башни. Растормошил храпящего дружинника:

– Просыпайся, дядя Архип! Там идёт кто-то.

Пожилой боец встрепенулся, утёр натёкшую на бороду слюну. Спросил:

– Татары? Много?

– Нет. Один всего.

Пожилой удивился. Сделал знак лучникам: погодите, мол. Глянул. Протянул:

– И вправду, один. Погоди-ка, встречал я его, что ли? И где? Не на Калке ли?

Высокий воин в золотом плаще подошёл, не спеша, к воротам. Крикнул:

– Я – Солнечный Витязь, князь Дмитрий Добришский. Пустите, поговорить с Юрием Игоревичем надо.

– Врёшь, лазутчик татарский. Я Солнечного Витязя сам видал, тот рудый.

Высокий развязал подбородные заявязки, снял шишак. Холодный ветер набросился на рыжие кудри, принялся трепать.

В башне спорили:

– Прежде князю надо сказать.