Нашествие хазар

И служил у анатолийского стратига некий муж по имени Карбеас. Он исполнял должность табулярия[45] и гордился верою павликиан, которую исповедовал. Когда он узнал, что отец его был распят на дереве по приказу сановника Аргира, то бежал вместе с другими сообщниками по ереси, коих насчитывалось до пяти тысяч человек, к тогдашнему эмиру Мелитены, которого звали Али Тарсийский. После того, как Карбеас со своими людьми дал слово верности эмиру, арабы приняли павликиан с почётом и заверили их в поддержке. Они разрешили им на своей земле строить города. Были сразу воздвигнуты два — Аргаун и Амару, так как число павликиан росло с каждым днём — они бежали сюда отовсюду… Потом началось строительство Тефрики Азиатской, и сейчас она служит столицей павликиан; здесь собираются в походные колонны, подвергают страшному опустошению ромейскую державу и приходят на помощь своим благодетелям — сарацинам…

Я уже говорил, что мне пришлось побывать в Тефрике, и могу описать её, как и все города в Азии, столицу павликиан окружала крепостная стена, сделанная из бутового камня и глины; улицы узкие, дома низкие, двухэтажные, как две капли воды похожие друг на друга. В Тефрике следуют общинному правилу и сразу не разберёшь, где живёт бедняк, а где богач, даже семья Карбеаса обитает в доме, выглядевшем как все. Правда, расположен он на рыночной площади, где просторно, но зато шумно, особенно в базарные дни.

В Тефрике нет мостовых, как, например, в Константинополе, уличного освещения тоже… Городские жители, хотя многие из них являются искусными мастерами — кузнецами, чеканщиками, кожевенниками, не порывают связи с землёй. За крепостными стенами простираются возделанные поля, сады и огороды, на пастбищах бродят стада. Кладбище тоже находится за городом. На могилах крестов не ставят, лишь камни с надписью указывают, кто и когда похоронен…

Чем меньше пути оставалось до Тефрики, тем больше беспокойства я испытывал в своём сердце, а оказавшись у крепостной стены, меня вдруг охватило недоброе предчувствие… Дав стражникам по четверти золотого дирхама, я беспрепятственно проехал через ворота; на мне была одежда, какую носят городские жители, моя же монашеская хранилась, как и в прошлый раз в сундучке, притороченном сзади конского седла.

И предчувствие не обмануло: сестра встретила меня громкими причитаниями, что мама умерла и её успели схоронить… Словно оглушённый, я сел на лавку и обхватил руками голову.

«Как же так?! Господи… Не смог даже проститься… Родная моя! Мама… Как же так?!» — лихорадочно бились в голове мысли.

Ко мне подошла сестра, села рядом, прижалась боком к моему локтю. Я поднял голову, кажется, в моих глазах стояли слезы.

— Не убивайся, брат… Перед смертью она всех простила…

— Вы не могли подождать два дня?! Прежде, чем опустить её в могилу.

— Не могли… Ты знаешь сам, что по нашей вере покойника не оставляют в доме свыше одного дня и одной ночи.

— По нашей вере… — передразнил я сестру. — Всего лишь условность…

— Как и по вашей… — не сдавалась Максимилла. — Вы, православные, тоже больше трёх дней и трёх ночей не держите умершего дома.

Нужно отдать должное выдержке сестры, с её доводами мне пришлось согласиться. Я встал:

— Ну, ладно. Покажи, где её схоронили.

— Не сегодня… Завтра. Ты устал с дороги.

— Нет, сегодня! — заупрямился я.

— Хорошо, пошли.

Долго я стоял у могильного холмика матери, муторно-горько было у меня на душе. И уже не от того, что не смог проститься, а от воспоминаний о её безрадостной жизни…

«Почти юной осталась без мужа, с двумя малютками на руках в той, кровавой кутерьме… И мыкалась по чужим углам и работала, не разгибая спины даже в старости, чтобы иметь хотя бы кусок хлеба… И в великой бедности прожила с моею сестрою, конечно, община поддерживала их, как могла… Так они существовали в хвалёном равенстве; хотя не думаю, чтобы ересиарх и чиновники, делая вид, что разделяют нищету со всеми, существовали так же, не думаю… И мне в этом в тот раз пришлось убедиться, когда я попал на званый обед. Тогда ещё был жив Сергий-Тихик. Он позвал меня к себе, узнав, кто я. А Тихик любил богословские споры, доказывая, что вера его правильная… Я пришёл к нему и увидел, как стол ломился от разного рода закусок и вин… Чего там только не было!

Сестра и мама спросили потом, чем нас угощали, и чтобы не огорчать их, ответил: «Да так… Хлеб, лук, ячменная каша. Рыба… Мяса не было. А если бы и подали, то мне, как понимаете, есть его нельзя…» — «Мы его не едим тоже, потому что не видим», — смеясь, сказала Максимилла.

А ведь в общинную казну они платили немалые деньги, которые шли не только на содержание тюрьмы и на вооружённые войска. Жирели ересиарх и его окружение…

Но я же мог как-то помогать сестре и матери. Да вот, не сумел. «Виноват. Виноват, мама! Родная… Ты же, наверное, перед тем, как сомкнуть навечно уста, что-то хотела сказать мне на прощание? Что?!»

Возвращаясь с кладбища, я спросил Максимиллу об этом.