Наши домашние дела

Чтó же возмутило г. Дружинова? То, что разсказываютъ о нагольномъ тулупѣ и квасныхъ боченкахъ, о необразованности мальчика-Бѣлинскаго и его дѣтской спорливости? Да вѣдь все это правдоподобно и характерно, и никакой тѣни, не только грязи, на память Бѣлинскаго не бросаетъ. Ну, вообразите, что кто-нибудь написалъ, что Бѣлинскiй, будучи десяти или двѣнадцати лѣтъ, всегда ходилъ въ изящной курточкѣ, съ батистовыми воротничками, а зимой въ шинелькѣ съ бобровымъ воротникомъ; что въ такомъ возрастѣ онъ уже зналъ наизусть имена и произведенiя лучшихъ русскихъ и французскихъ писателей, и отвѣчалъ безъ запинки объ ихъ достоинствахъ по запискамъ своего учителя или гувернера; что въ гимназiю прiѣзжалъ онъ всегда въ сопровожденiи стараго дядьки, былъ благонравнѣйшимъ мальчикомъ, никогда не вступалъ въ споръ о томъ, чего не читалъ въ своихъ тетрадкахъ и не слыхалъ ни отъ папеньки, ни отъ учителя и гувернера, а съ семинаристами и вообще съ мало образованнымъ людомъ совсѣмъ не знался… Вѣдь все это такiя прiятныя свѣденiя, которыя казалось бы ничьей памяти оскорбить не могутъ; а между тѣмъ, если бы вы вспомнили, что это разсказывается о Виссарiонѣ Григорьичѣ Бѣлинскомъ, то вамъ непремѣнно сдѣлалось бы неловко. Во-первыхъ, вы бы такому разсказу не вдругъ и повѣрили, а если бы повѣрили, то непрiятно было бы вамъ знать, что изъ такой тепличной атмосферы, изъ такой молочной закваски вышелъ такой человѣкъ, какъ Бѣлинскiй.

Г. Дружиновъ разсуждаетъ такъ: "Всѣ знаютъ, что бѣдные люди не могутъ носить опойковыхъ сапоговъ, и потому довольствуются выростковыми; знаютъ также, что никакой бѣднякъ не можетъ купить шинели съ бобровымъ воротникомъ, и потому носитъ нагольный тулупъ и проч., и проч., и проч. Все это совершенно справедливо, но только къ воспоминанiямъ о писателѣ нисколько не относится"…

Какъ не относится? Да мы желаемъ знать исторiю развитiя писателя, исторiю развитiя его личнаго характера и его взглядовъ на жизнь; а между тѣмъ бѣдность бѣдности рознь. Разные бываютъ виды бѣдности, и не всѣ эти виды одинаково отражаются на человѣкѣ, оставляютъ одинаковыя въ его душѣ впечатлѣнiя. Если вамъ говорятъ о человѣкѣ, что онъ въ дѣтствѣ былъ очень бѣденъ, то какъ-будто тотчасъ уже и рисуются передъ вами непремѣнно нагольный тулупъ и квасные боченки? Бѣдность можетъ представить вашему воображенiю безъименное рубище, суму и просительное письмо въ тощей, дрожащей рученкѣ; или холодный и голодный уголъ и озлобленныхъ нищетой родителей; или сиротство и чужой кусокъ, бросаемый съ попрекомъ. Все это бѣдность страдальческая. Но можетъ быть и такая бѣдность, отъ которой не пострадаютъ нравственныя и физическiя силы ребенка, которая пронесется надъ его головой, незамѣтно для него самого, такъ что онъ не погнется, не ощутитъ на себѣ влiянiя ея разрушительнаго дыханiя, а только освѣжится подъ дуновенiемъ ея холодныхъ крыльевъ. Среди такой бѣдности еще можно читать романы Радклифъ и спорить съ семинаристами, забывая думать о томъ, что носишь нагольный тулупъ и сидишь на квасномъ боченкѣ.

"Для чего и для кого писано воспоминанiе Г. Иванисова и для чего ученая редакцiя напечатала его?"