Наши годы

…Через несколько месяцев я въехал в комнату на Оружейном.

Как хорошо все шло!

Все поставил на место разговор с Плинием. Я принес новые рассказы, чтобы поменять на старые, которые мне уже не нравились.

— Что это? — неприязненно взглянул на папку Плиний.

— Рассказы, — бодро ответил я.

— Как? Еще?

— Да нет, я старые заберу. Мне кажется, новые лучше.

— Сколько страниц? — заглянул в папку Плиний.

Я ответил сколько.

— Но ведь это меньше, чем было, — заметил Плиний.

— Да, но какое это имеет значение?

Плиний выбрался из-за стола, внимательно меня оглядел, словно видел впервые.

— Эге, да ты, похоже, вообразил себя писателем! — вдруг омерзительно расхохотался Плиний.

— Неужели это так смешно?

— Смешно? — Плиний снял очки, протер их носовым платком. — Ты не представляешь себе, как это смешно. Брось ты это, Петя, — он едва отдышался, кончиками пальцев пододвинул мне лежащую на столе папку. — Кому это важно: старые, новые? К старым привыкли, почти смирились, что их придется печатать. Так сказать, неизбежное зло, сочиняющий сотрудник. А ты тут лезешь с какими-то новыми. Спрячь ты их куда-нибудь, отнеси в другой журнал, увидишь, точно не напечатают. Моли бога, чтобы проскочили старые, для этого, кстати, еще придется потрудиться перед редколлегией.

— Нет, — сказал я. — Я хочу забрать старые и оставить новые.

— Переигрываешь, — вздохнул Плиний, — дождешься, что мне вообще надоест возиться с твоими опусами.

— Тогда вышлите мне их домой по почте.

— Хорошо, оставляй новые. Только я не знаю, когда сумею их прочесть, — достал из кармана папиросы Плиний. Он один во всей редакции курил папиросы. По их едкому запаху всегда можно было определить, где именно находится Плиний. — Если с твоим начальником вопрос в принципе решен, — Плиний чиркнул спичкой, окутался вонючим дымом, — скоро его не будет в редакции, то далеко еще не ясно, сумеешь ли ты сесть на его место. Так что, — кивнул на папку с новыми рассказами, — острить не надо. А то в самом деле вышлю по почте.

— Стало быть, платите мне за невмешательство? Такова, стало быть, цена? Рассказы плюс место Жеребьева. Что-то многовато, вдруг обманете?

Плиний стоял, отвернувшись к окну, ко мне спиной.

— Может, и обману, — усмехнулся он, — да только тебе деваться некуда, увяз ты в этом деле, братец.

— Я ни в чем не увяз, — тихо возразил я. — Человек не может увязнуть, когда ему этого не хочется. А мне не хочется. Конечно, я мечтал, чтобы рассказы были напечатаны, но не такой ценой. Во всяком случае, рассказы написаны, они существуют, это главное. Остальное не так уж важно. Комнату, слава богу, я уже получил.

— Я думал, мы с тобой поладим, — сказал Плиний.

— Чем скорее вы успокоитесь, — ответил я, — тем будет лучше. Для вас же. Мой вам совет: успокойтесь.

Плиний обернулся, и я со злорадством отметил, что он смотрит на меня не столько с бешенством, сколько с растерянностью.

— Не всем в мире движут низменные инстинкты, — ласково улыбнулся я.

Плиний немотствовал.

Я пошел по коридору в свой отдел. Там Жеребьев стоял у распахнутого окна, сворачивал из бумаги самолетики. Они почему-то не хотели лететь, пикировали вниз.

…Я вспоминал все это сейчас, июньским днем, когда, стараясь унять сердцебиение, шагал по ковровой дорожке в сторону кабинета Главной.

Я знал, зачем она меня вызвала.

…Конечно же я тут же рассказал Жеребьеву о разговоре с Плинием. Жеребьев угрюмо молчал и по-прежнему запускал в смеркающееся небо пикирующие самолетики. В его опущенных плечах, в мутном затравленном взгляде ощущалась горькая двусмысленность, в какой неизбежно оказывается человек, вынужденный отстаивать справедливость в отношении самого себя. Это как-то всегда унизительно. Защищать других легче. Защищать себя значит неизбежно усомниться в существовании справедливости. Тут надо ломать себя. Зло потому и наступательно, что непротивление, парализующая изначальная усталость у многих в крови. Ломать себя трудно. Неужели, подумал я, чтобы успешно противостоять злу, надо непременно самому быть злым? Кто мобилизуется в момент. Кто безвольно плывет по течению. А кто сходит с ума, и чего угодно можно от него ждать, кроме, пожалуй, спокойствия и трезвости.

— Это все? Больше он ничего не говорил? — хмуро уточнил Жеребьев.

— Все, — твердо ответил я, полагая, что кое-что из речи Плиния не нуждается в словесном воскрешении. Зачем сыпать Жеребьеву соль на раны? Разве приятно ему будет узнать, что Плиний прочит меня на его место?

Несколько дней в редакции стояла мертвая тишина. Главная отправилась то ли за границу, то ли в больницу, то ли в санаторий.

Плиний нашел минуточку, сообщил мне, что новые рассказы у нее на столе. Но я уже устал думать: что бы это значило, какие надлежит из этого делать выводы?

То была изначальная пора тополиного пуха, меня мучила аллергия. На работе я непрерывно чихал. Жеребьев играл сам с собой в кости. Один автор подарил ему коричневый стаканчик и эти, якобы из слоновой кости, кубики. Жеребьев швырял их на стол, сгребал в стаканчик, тряс, опять с сухим скелетным стуком швырял на стол.