Наши годы

Нынешний Ленинград был холоден. Воспоминания детства не отогревали его. Я в страхе думал: неужели и это утеряно? Ведь я вырос здесь: возле Невы, среди линейных улиц, шпилей, куполов, блистающих на солнце, среди нескончаемого, изнурительного дождя, белых ночей, ледяных и мокрых зим этого города, не устававшего одаривать меня, давать пинки.

Один раз в детстве, прогуливая школу, забрел во внутренний двор консерватории, заставленный ящиками, переломанными рядами списанных кресел. Некоторое время я сидел один в выброшенном ряду, глядя в небо, слушая музыку, просачивающуюся сквозь каменные стены. Потом вдруг надоело сидеть. Я устремился вперед: по лестнице черного хода, потом по другой, цивилизованной лестнице, по пустому коридору, — сунулся наугад в самую красивую дверь и угодил в мягкую, малинового бархата, золотую ложу, как бы парящую над многоголовым залом, над сияющим медным оркестром, как бы поместившуюся внутри то нежной, то строгой музыки, заставившей меня затаить дыхание, опуститься на мягкий боковой диванчик, забыть, кто я и что я. Видимо, это был дневной концерт, а может, какое-нибудь прослушивание. Тусклый свет на мгновение зажегся в ложе. Я не успел спрятаться. Усатый швейцар схватил меня за шиворот, выволок из ложи. «Паршивец! Как проскользнул?» — отвесив подзатыльник, спустил по лестнице. Краем глаза я успел заметить, как в ложу, в малиново-бархатное золотое великолепие степенно вошло значительное лицо.

Когда это было.

Я стоял на набережной, над Невой, над плывущими льдинами перед сфинксами.

«Зачем приехал?» — прорычали сфинксы.

«В командировку, — ответил я, — но это, естественно, лишь повод. Я жил здесь до семнадцати лет. Именно здесь когда-то давно белой ночью я понял, что есть красота и гармония. С тех пор всегда, когда я вижу прекрасное, будь то женское лицо, пейзаж, памятник или картина, — всегда вспоминаю белую ночь, угол набережной, откуда я увидел Зимний, Неву, Дворцовый мост. Эта триединая стихия: здания, моста, воды — мое первое, самое прочное представление о красоте. Историю Отечества я изучал по памятникам на этих улицах. Свои первые книги я прочел здесь. Здесь впервые поцеловался с девушкой. Как же мне без этого города?»

«Зачем тогда уехал?»

«Потому что был молод и несамостоятелен. Не имел чувства пути. Не знал своей судьбы. Я, собственно, и сейчас-то ее не очень знаю».

«Почему бродишь по городу? Не идешь домой?»

«Потому что у меня здесь нет дома. Потому что я не знаю, можно ли идти туда с тем, с чем я приехал? Можно ли?»

Больше вопросов не было.

Я прибыл в Ленинград в восемь утра. Часы на Думе пробили двенадцать, а я все ходил по городу, как заведенный.

Объектом моего журналистского интереса должны были стать молодые дизайнеры из филиала Всесоюзного института технической эстетики. Филиал этот расположился в Инженерном замке. Я шел по Невскому. Вспоминались стихи: «Давних дней и любовей, не след уже — поздно! — но зов, еще явственен в сонных глубинах реки Самотеки». В обшарпанных, продуваемых навылет подворотнях Невского не менее явственно ощущался зов давних дней и любовей. Я свернул на Садовую. Вскоре Инженерный замок мелькнул сбоку красным державным фасадом. На одном из его этажей обитали герои моей будущей заметки. Идти к ним сейчас было невозможно, хотя и мелькнула мысль, что писать о дизайнерах надо непременно с учетом нынешних моих впечатлений, — это тоже своего рода дизайн. Дизайн во времени и пространстве. Тогда материал будет чего-то стоить. Но как свести в корреспонденции совершенно разные темы? Вряд ли меня поймут.

Мосты выгибали спины над Невой, Мойкой, Фонтанкой, каналами. На каждом углу стояла телефонная будка, но я не звонил отцу. То, с чем я приехал, не позволяло праздно звонить.

…Мои родители ходили разводиться много раз. Однако каждый раз возвращались неразведенными, передумав в пути. А потом все-таки развелись. Я это понял по гнетущей злой тишине, раз и навсегда установившейся в квартире. Им надо было как-то продолжать жизнь, но продолжать ее под одной крышей оказалось немыслимым. Как, впрочем, немыслимым оказалось и немедленно расстаться: слишком еще были живы, слишком не отболели прежние чувства. Я в тот день яростно играл в футбол во дворе. Забил три гола, домой вернулся голодный и счастливый. Гнетущая злая тишина была мне наградой за великолепные голы. Бессмысленное, истеричное существование под одной крышей людей, сознательно разрушающих в себе остатки прежних чувств друг к другу. Свобода, гнусная свобода от человеческого отношения друг к другу, а следовательно, равнодушие ко всему на свете. Мне до сих пор аукалась их свобода, сделавшаяся и моей.

ЛЕНИНГРАД II