Наши годы

И в этот свой приезд я первым делом направил стопы в мастерскую и обнаружил, что «Поляна» заняла почетное место в центре. Краски на палитре были свежие. Они лоснились, поблескивали, значит, именно над «Поляной» сейчас работал отец, со старанием выписывал уродца-людоеда. Наверное, картина действительно несла в себе некую обобщающую идею, что зло искажает, уродует мир, что во зле человек перерождается в гиену, — если только подобное сравнение не оскорбительно для гиен. Зло бежит света. Когда души погружены во тьму, тогда разгорается зло, правят миром уродцы-людоеды.

Все это было так.

Но существовало кое-что мешающее мне воспринимать картину именно так.

В самом способе разрешения проблемы, в выборе прототипа для центрального персонажа виделась мне неосвобожденность от того самого зла, той душевной темноты, против чего восставала картина. Я не верил в чистоту помысла художника, как не верил и в то, что можно создать истинное произведение искусства, исполненное пафосом борьбы со всемирным злом, не победив конкретное, мелкое, человеческое зло внутри себя самого. Видимо, мне единственному предстояло не верить этой картине, не признавать за автором права таким вот образом осуждать зло.

По стенам были развешаны этюды. Сплошные цветы: астры, георгины, розы, ромашки, сирень. В букетах, порознь, в стеклянных банках, горшках, плетеных корзинах, вазах. Цветы, однако, казались мне здесь пришельцами. С самого детства я видел красоту на холстах и нечто противоположное в домашней жизни. Я допускал: именно на таком стыке рождается искусство. Растрепанная действительность, собственное несовершенство, психологическая зависимость от ближнего и одновременное желание избавиться от этой зависимости, прочие комплексы — все сгорает, переплавляется в тигле, — остается красота. Однако в «Поляне» не все недостойное сгорало. Красота была не очищена, не отделена от зла. Я думал, как бы сказать об этом отцу.

— Зачем столько цветов? — спросил я.

Отец пожал плечами.

— Давно не писал.

— Не поэтому, — возразил я.

Он удивленно на меня посмотрел.

— Ты пишешь цветы, — сказал я, — чтобы уравновесить вот это, — кивнул на «Поляну». — Эта картина тебе не дается, потому что она — неправда.

— Мудрено, — ответил отец, — к тому же я не считаю, что она мне не дается. Я еще не закончил. Так. Ты же знаешь, больше всего на свете я ненавижу говорить о незаконченных работах.

— И скоро ты ее закончишь?

— Вероятно, скоро.

— Будешь выставлять? Или у тебя договор с каким-нибудь сибирским краеведческим музеем?

— Я несколько лет вожусь с этой картиной, — сказал отец. — Уж соображу, как распорядиться.

— Хочешь, я скажу, почему картина — неправда, почему она тебе не дается?

— Нет. Избавь, — отец смотрел в окно. Разговор был ему в тягость. Однако я не так часто приезжал к нему, поэтому он терпел.

— И все-таки скажу. Потому что в настоящей, — я выделил слово «настоящей», — картине вот это, — кивнул на уродца-людоеда во френче, — и это, — на цветы, — должно быть уравновешено. Но не как в жизни: пятьдесят на пятьдесят. Иначе. Одно без другого существовать не может, это диалектика. Но должно! Должно. Обязательно. Надо в это верить, вот задача искусства. Иначе зачем оно? Такими должны быть настоящие картины.

— Ты говоришь почти как эти идиоты искусствоведы, — усмехнулся отец. С возрастом он сделался терпеливее. Раньше он вообще отрицал критику. — Когда ты приезжаешь, Петя, мне, наверное, надо куда-то прятать эту несчастную картину. Вот далась она тебе!

— Ты знаешь почему.

— Подумаешь, какая известная личность твой дед. Да кто его знает?

— Хотя бы я.

— И много ты о нем знаешь?

— В общих чертах мне известна его биография. Ничего похожего, — показал на картину, — не было.

— Петя, хватит. Отстань! Тебе не нравится лицо на картине? Так. Да черт с ним, с лицом. Мне нет дела, чье это лицо. Оно само вылезло! Именно это, а никакое другое. Даже если бы я захотел писать другое, то не смог бы.

Мастерская наполнилась мелодичным звоном. Я как-то сразу и не обратил внимания на бронзовые антикварные часы с изогнувшимся китом на крышке. Мелодичный звон свидетельствовал, что время уходит, а мы не приближаемся к взаимопониманию.

— Довольно об этом. Я сам не рад, что затеял эту картину. Но я от нее не откажусь. Обязательно закончу, так. Может, твой дед умрет к этому времени, и тогда вообще никто ни о чем не догадается. Я думаю, его портреты не будут помещены в газетах. А может, я раньше умру, — он постучал по дверце буфета, — и никогда ее не закончу. Все может быть.

— Да, может. Но он никогда не был в банде. И пленных, насколько мне известно, не вешал.

— Он служил у Колчака!

— Слишком сильно сказано. Ему тогда было семнадцать лет, он попал по мобилизации. И не в действующую часть, а в госпиталь санитаром. И при первой же возможности сбежал. Потом, кстати, служил в Красной Армии.

— Петя, ради бога! Он милейший, симпатичнейший человек, люби его себе на здоровье, только избавь меня от этих разговоров! — он смотрел по сторонам, искал на что отвлечься. Но телефон молчал, в дверь тоже никто не звонил.