«Наши» и «не наши». Письма русского

…На днях[240] я простился с Маццини. Тяжело было это прощанье. В успех его дела я не верил, да и он сам не вполне верил… идти назад, остановиться им обоим было поздно. Черед был за ними; два последних поэтических образа, две величавые тени высшей вершины революционного хребта должны были исчезнуть в рдеющем блеске горного заката. Два последних Дон-Кихота революции[241] – они безумно бросили перчатку целой части света, с верой в правое дело. С кучкой друзей они пошли на бой против военных поселений, называемых Францией, против армии, называемой Австрией, против французского департамента, называемого Италией, – безумно протестуя, во имя родины и человеческого достоинства, против штыков и военной дисциплины.

Седой, бледный, худой до прозрачности, сидел передо мной Маццини (месяца два тому назад он был при смерти, болен); лицо его выражало скорбь и заботу, и только глаза старого орла светились прежней несокрушимой энергией. Я смотрел на него с бесконечной грустью, и мне пришло в голову обратное приветствие гладиаторов: «Идущим на гибель остающиеся в живых кланяются!» Догадываясь, что происходило во мне, он отвечал мне на мое молчание:

– Да, может, мы и погибнем! Но Италия не вынесет нашей гибели!

А мне казалось – вынесет; только я ему не сказал этого.

Через четыре дня все было кончено.

На этот раз нельзя жаловаться, чтоб мы долго ждали развязки.

И словно что-то оторвалось в сердце.

Прощайте, великие безумцы; прощайте, святые Дон-Кихоты!.. Много мечтаний, дорогих человеку, в которые он верил, вопреки уму, садятся с вами за небосклон, вы много унесете с собой; беднее будет жизнь без вас… пошлее… пока прозябнут новые идеалы новой весны… Вас помянут тогда; будущий Дант стихом, будущий Бонарроти резцом изваяют раненого льва под деревом, народного вождя, пораженного единоплеменной пулей в горах дикой Калабрии, и худого старика, изгнанника, сходящего с Альп в обетованную родину, не зная, что все кончено.

Задумается какой-нибудь северный Фортинбрас над этой группой, над этой повестью Горацио и, с раздумьем вздохнувши, пойдет в дубравную родину свою – на Волгу, к своему земскому делу.

Но при жизни побежденным вождям нечего ждать, да им нечего больше и жить. Они знают, чья взяла; они знают своих победителей; тут не может быть подозрения в шири пониманья, – они везде встретят ликующую улыбку полицейских патриотов, подло-разумные рассуждения мещан (которые теперь уж могут вкусить в «Теймсе») и строгий приговор управы благочиния над всемирной историей; поверженных львов не только лягнет всякое копыто, их будет жалить всякая пчела, которая в своем улье будет перепечатывать трутням, что «закон ко всему глух», что «для него такие люди ни более ни менее, как бунтовщики»[242]. Итак, умрите, господа!

А жаль, жаль их – этих благородных прошедших!

…Человек ужасно непоследователен – сидит у изголовья умирающего, видит, как его силы падают, как дыханья недостает, как он весь слабеет, а все-таки рыдает у его гроба, как будто он не ждал его смерти.

И будем непоследовательны…

7 сентября 1862 г.

Письмо пятое

«…B первые времена моей юности меня поразил один французский роман, „Arminius“, которого я впоследствии не встречал; может, он и не имеет больших достоинств, но тогда он на меня сильно подействовал, и я помню главные черты его до сих пор.

Все мы, больше или меньше, знаем встречу и столкновение двух исторических миров в первые века: одного – классического, образованного, но растленного и отжившего, другого – дикого, как зверь лесной, но полного непочатых сил и хаотических стремлений, – только знаем мы по большей части одну официальную, газетную сторону их столкновения, а не ту, которая совершалась по мелочи, в тиши домашней жизни. Мы знаем гуртовые события, а не частные судьбы; не драмы, в которых без шума ломались жизни и гибли в личных столкновениях, кровь заменялась горькими слезами, опустошенные города – разрушенными семьями и забытыми могилами.

Автор „Arminius’a“ попытался воспроизвести эту встречу двух миров у семейного очага: одного, идущего из леса в историю, другого – из истории в гроб. Всемирная история тут граничит со сплетнями и потому становится ближе к нам, доступнее, соизмеримее[243].

Не приходило мне тогда в мысль, что я сам попаду в такое же столкновение, что и в моей жизни развернется, со всей губящей силой своей, подобное столкновение, что и мой очаг опустеет, раздавленный при встрече двух мировых колес истории…