Наши нравы

Он стал читать далее. Сегодня, как нарочно, газеты напоминали ему людей, которых бы он хотел забыть. Стрелков получил новую почетную награду, его личный враг, князь Вяткин, старик, по мнению Сергея Александровича, годный только для пугания детей, призван к делам.

«Что они делают! Что они делают!»

Но вот Сергей Александрович переворачивает страницу и читает реляцию о каком-то деле на далекой окраине. Ему попадается на глаза имя Кривского, и в глазах старика мелькает удовольствие. Он читает о личной храбрости сына, о том, как храбро Шурка врезался в скопище и способствовал окончательному поражению. Шурка являлся героем дня. Блестящие награды вознаградили подвиг.

Старик как-то весь размяк и еще раз стал читать длинную реляцию.

— Молодец, молодец! — повторил он и когда кончил, то вытер невольно навернувшиеся слезы.

Наступил август месяц. Прелестный уголок оживился. Множество больных и здоровых стекалось к этим благодатным местам. На улицах замелькали новые лица. Нередко раздавалась русская речь.

Однажды его превосходительство, свершая послеобеденную прогулку, далеко забрел в горы и, спустившись к Шильону, тихо шел по дороге к Монтре. Навстречу ему тихо подвигались два всадника.

Взрывы веселого хохота и обрывки русских фраз заставили Кривского поднять голову.

Его поразил этот смех. Что-то знакомое, близкое послышалось в звуках громкого голоса.

Он пристально взглянул на всадников, прищуриваясь под светом заходящего солнца, опять взглянул, и вдруг сердце его забилось сильней, ноги задрожали.

В блестящем, румяном, смеющемся молодом человеке он узнал Шуру, а в амазонке, ехавшей рядом, «прелестную малютку», Валентину.

Они ехали шагом, тихо подвигаясь навстречу, красивые, веселые и сияющие.

Старик остановился, отвернувшись к озеру.

Всадники проезжали мимо.

— Ну, Шурка, довольно говорить глупости! — громко смеясь, проговорила Валентина. — Догоняй!

Всадники поскакали.

Старик взглянул им вслед и, ниже опустив голову, тихо побрел по дороге.

— Что за прелестная парочка! — воскликнул по-русски один из двоих господ, обгонявших старика.

— Вы разве не знаете их? — смеясь ответил другой.

— Кто такие?

— Русские: Шурка Кривский и известная кокотка Трамбецкая.

— Кривский, недавно отличившийся?

— Да. Известный Шурка Кривский. Тот самый, который, как говорят, украл деньги у Гуляева. Помните дело Трамбецкого?

— Не может быть!

— Говорят. Разумеется, дело замяли благодаря отцу, и Шурка уехал внезапно в Ташкент. Недавно опять вернулся героем и сделался артюром у Трамбецкой. Она влюбилась в него как кошка, бросила своего старика и с Шуркой уехала за границу. Я их встретил месяц тому назад в Париже. Они вели безумную жизнь…

— Хорош гусь. А где отец?

— Где-то злобствует за границей.

Старик пошел еще тише. С трудом поднялся он в гостиницу и в тот же вечер приказал себе подать счет.

Рано утром на другой день он уехал из Монтре в Северную Швейцарию и поселился в одном из малопосещаемых туристами местечек.

Зимой он переехал в Палермо и там, одинокий, угрюмый и недовольный, все еще имел надежду, что его призовут спасать Россию, но его не призывали, так как и без его превосходительства было кому спасать отечество.

Зимние томительные сумерки спустились над маленьким захолустным городком пустынного дальнего Севера…

В это время старая наша знакомая Прасковья Ивановна торопливо шла по безлюдной улице с почты, неся в руках пачку газет. Она дошла до края города, где приютился маленький домик, отворила двери и весело крикнула:

— Газеты принесла!

Из соседней комнаты выскочили Никольский и Коля. Они помогли старушке раздеться, и через несколько минут вся компания сидела за столом.

Петр Николаевич читал вслух. Прасковья Ивановна и Коля внимательно слушали. Но вдруг Никольский остановился. Прасковья Ивановна взглянула на племянника. Лицо его начинало подергиваться мелкими судорогами, углы рта опустились книзу, брови приподнялись, и страдание исказило его черты…

— Петя… Что такое… Что с тобой?.. — испуганно произнесла она.

Но он не отвечал и молча кивнул на газету.

Прасковья Ивановна взяла номер и медленно прочитала следующее известие:

«В Н… госпитале скончалась от госпитального тифа сестра милосердия Евдокия Саввишна Леонтьева. Это была одна из тех самоотверженных женщин, которых нельзя вспомнить без благоговения».

Прасковья Ивановна не могла окончить. Слезы душили ее.

— Бедняжка… Она таки сдержала свое слово!.. — проговорила старушка.

Никольский вышел из дому и долго бродил по улицам… Поздно вернулся он, присел к столу и стал перечитывать письма покойной…

— Зачем я отсоветывал ей ехать сюда… Зачем? — повторял он в каком-то безумном отчаянии. — А она так хотела!.. Зачем я скрывал от нее свою горячую любовь?.. К чему?.. — шептал он, ломая руки.

Никольский опустил голову и тихо заплакал, покрывая поцелуями письма женщины, так рано погибшей..