Наши расставания

Проснулись мы довольно рано. Похороны должны были состояться ближе к полудню. Стояла хорошая погода; светило яркое, уверенное в себе и в своей власти над тучами солнце. Почти час мы потратили на выбор галстуков. Не знаю почему, но мне захотелось надеть желтый. Бернар последовал моему примеру. Видок у нас, подозреваю, был еще тот: опухшие с похмелья рожи, и оба — в желтых галстуках. То ли мне послышалось, то ли один из могильщиков сказал другому: «Поляки, что ль?» Впрочем, не уверен. Я вообще не уверен, что все это имело место в действительности. Я плавал в каком-то тумане, двигался в замедленном темпе, словно перемещался по Луне (во всяком случае, мне казалось, что именно так перемещаются по Луне). Церемония надолго не затянулась. Бернар произнес краткую речь, в которой мое ухо уловило мелькнувшее несколько раз слово «галстук». Мы немного постояли над могилой в скорбной почтительности.

Ролан Дютиль (1942–2007). Родился в разгар Второй мировой войны. Отец неизвестен (вероятно, немец). После смерти матери младенцем помещен в сиротский приют. О его жизни сохранилось мало сведений, в частности тот факт, что он сам очень рано стал отцом. После того как его бросила жена, поместил ребенка в интернат. Всю свою жизнь он колесил по Франции, продавая галстуки. Больше о нем сказать почти нечего. Почувствовав себя плохо, вернулся домой, в Крозон, где и скончался, предварительно перемыв всю посуду. Его сын надеется, что ангелы любят носить галстуки.

С тех пор как накануне я прыгнул в поезд, я еще не думал, чем стану заниматься. Участие в похоронах чужого человека позволило мне продержаться какое-то время, но теперь передо мной вдруг разверзлась зияющая пустота. О том, чтобы вернуться в Париж, тем более в издательство «Ларусс», не могло быть и речи. Я не желал встреч со свидетелями своего краха. Жизнь виделась мне самой неопределенной вещью на свете — я не знал, куда поставить ногу, чтобы сделать первый шаг. На кладбище меня со всех сторон окружали неподвижно лежащие тела и застывшие в вечности судьбы. Пожалуй, для поисков смысла жизни это было не идеальное место.

Бернар крепко обнял меня. Я не очень-то любил подобные проявления мужской солидарности, но его порыв тронул меня до глубины души, заставив еще раз осознать, что мы с ним встретились в особую минуту, отмеченную одним и тем же ритмом отчаяния. После похорон он сообщил, что должен срочно возвращаться в Париж. Работодатель отпустил его всего на двое суток. Сорок восемь часов, отведенных на кончину отца, — на мой взгляд, маловато. И тогда я предложил:

— Хочешь, я здесь останусь? Попробую продать все эти галстуки, которые он сам не успел…

— Да ты что? Правда?

— Правда.

Бернар так и не понял моих мотивов. Мне кажется, он думал, что я хочу оказать ему услугу. Откуда ему знать, что торговля галстуками, возможно, была для меня спасением от смерти.

4

Переночевав, я решил позвонить директору и уладить необходимые формальности. Он старательно скрывал изумление, но это у него плохо получалось:

— Так, значит, вы увольняетесь, потому что… э-э… намерены торговать… э-э… галстуками?

— Совершенно верно.

Он помолчал, а потом сказал:

— Послушайте, Фриц. Мне известно, что вы пережили тяжелую личную драму. И я хочу, чтобы вы знали: мы все вас поддерживаем. Я готов предоставить вам любой отпуск, но предпочел бы, чтобы вы не увольнялись. Мы оставляем за вами право вернуться, когда вам будет угодно.

— …

— Вы меня слышите, Фриц? Для вас здесь всегда найдется место.

Если не считать пары оброненных в поездке слезинок, я еще толком не оплакивал свое бедственное положение. Но этот телефонный звонок меня подкосил. Из моих глаз хлынул слезный поток, не иссякавший два дня. Я плакал, потому что в голосе моего шефа звучала искренняя доброта. Потому что он сказал: «Фриц, для вас здесь всегда найдется место». Как бы это выразиться? До меня дошло, что я никого не убил, что меня простили и даже готовы разделить со мной мою боль. Впоследствии у меня еще будет повод убедиться: меня всё еще любили.