Читаем Наши тени так длинны полностью

Наши тени так длинны

И, пожалуй, тут приходится признать: на все эти вопросы Каплинский ответил принципиально иначе. В сущности, весь двуязычный более чем пятидесятилетний творческий путь поэта – это апология лирики, доказательство ее возможности в современных условиях (то есть как части art contemporain), но не путем апелляции к традиции, а как раз обратным способом: путем разрушения и даже, можно сказать, уничтожения «шарманки» (речь не только о стихосложении) традиции и демонстрации того, какие фундаментальные органические основания имеет лирика в человеческой природе.

Менее всего это соотносимо с медитацией в том обывательско-китчевом смысле этого слова, который она приобрела сегодня (как музыка другого великого эстонца, Арво Пярта, не соотносима с псевдоминималистической равномерной пульсацией электроники).

Диалог Каплинского – ни в коем случае не выводящая (так или иначе) из экзистенциального отчаяния беседа с доброжелательно настроенным читателем (в том числе «провиденциальным»). Такая перспектива отклика была бы, опять-таки, частью индустрии досуга, пытающейся поглотить то, что когда-то получило названия «искусства», «поэзии», «высокого» (найдем им другие, более точные названия). Это диалог или с чем-то в себе, или с чем-то рядом с собой, что неотделимо от бытия и небытия и что поэт назвал инакобытием, где сосуществуют сиротство, разрушительная юношеская любовь, мучительность повседневного существования.

Я всегда опаздывал всегда опаздываюкогда я родился царя уже не былоЭстонская республика приказала долго житьяблони в дедушкином саду замерзлия не помню ни отца который был арестованкогда я был малышом – он не вернулсяни нашего сеттера Джоя сторожившего меняи мою люльку – он был застрелен немцемне помню каменного моста а лишь глыбыразбросанные взрывом по центру городатам я гулял с дедом по улицамгде вместо домов были пустые места

Это – диалог, не дающий заглотить нас непереносимой пошлости постиндустриальной цивилизации, дающий силы в том состоянии, которое на еще одном мертвом языке носило имя «богооставленности».

Бог покинул нас – я почувствовал это так яснокогда копал землю под кустиком ревеня.Земля была черной и мокрой.

Собственно, боль, испытываемая в процессе этого диалога, и есть главное содержание поэзии Каплинского, боль, не заглушаемая ни героическим приятием мироустройства, ни феноменальным умением видеть красоту, ни подвижнической способностью преодолевать отчаяние.

Страница еще белая. Тишина еще тишина.Утешительно глядеть на облака. Как всегда.Тем не менее, несмотря на всё этоСтихам нелегко появиться на свет, они во мне что-то ломают, раскалывают, уносят c собой что-то из меня.От каждого стихотворения остается шрам.

Сергей Завьялов

Переводы эстонских стихов[1]

I

«Я молюсь за реку…»

Я молюсь за рекупленницу между береговмолюсь за деньпленника между ночеймолюсь за снегпадающий с неба на грязную землюа кто будет молиться за менякогда я останусь один среди техкто никогда не пойметмоей любви^*

«Где истоки ветра…»

Где истоки ветрагде отдыхают облакагде рождаются волныкуда пропадает свет уходящего дняони хотели чтобы мы нашли путькоторый они сами же нам запретили искатькостер разгорится и погаснетзвезда останетсяа намостанется лишь сонон растет а я умаляюсьуже качаются желтые купальницынад моей головой^*