Наши трёхъязычные дети

Но завершено ли формирование вкусов?

Может статься, «балансирование» над бездонной пропастью культурных различий – не результат, а состояние или процесс. И не исключено, что бесконечный.

Многоязычное творчество

Любой ребёнок в «чуковском» возрасте – творец. Нет родителей, которые не смогли бы предъявить тому доказательств. Каждый ребёнок (как убеждают писатели-сказочники – вспомним Джанни Родари – или многие педагоги, скажем, последователи Сухомлинского) в состоянии сам сочинять сказки, песенки, истории.

Конечно же, и мы можем похвалиться «творческой заряженностью» наших малышей.

Даже и Алекову «путаницу» в словах (по крайней мере, часть его «ошибок») можно объяснить именно неуёмной фантазией (инициированной и русскими сказками, и английскими нонсенсами):

Алек, похоже, играет, когда неправильно называет слова:

– Хочу банан.

– А вот же банан.

– Это не банан!

– А что же?

– Автобус!

И точно так же – «трусики» – о баране, который выпрыгивает из окошка (на картинке). (3+6)

Изобрёл новое слово: «апшиби» («другое слово для Gesundheit»[для немецкой параллели русского «Будь здоров!»]). В ответ на вопрос, кто научил этому слову, на полном серьёзе утверждал, что оно ему приснилось. (Похоже, слово произвёл от «апчхи».) (5+2)

Однако здесь кажется более интересным поговорить о другом – о творческой искре, которая проскакивает между языками. То есть о том, с чем встречаются только родители многоязычных малышей.

Как и следовало бы ожидать при «своевременном» развитии, наши дети в определённый момент (когда им исполнилось около трёх лет) доросли до создания собственных слов; настал черёд и многоязычным словоновшествам.

В 3+1 Аня насмешила нас новообразованием washing car (она имела в виду стиральную машину). Аня, не зная английского слова washing machine, сделала буквальный перевод русского названия и при этом перенесла расширенную семантику русской «машины» в английский.

Но это творчество вынужденное, от нехватки слов. Наравне с ним было и чисто художественное, вполне сознательное.

Именно в его русле был создан наш самый первый двуязычный окказионализм. Когда Ане было 3 года, я подслушала, как она раздумчиво повторяет: «Einsteigen… два steigen… три steigen…» Einsteigen – входить. Немецкую приставку ein Аня интерпретировала как её омоним – число 1, и попробовала заменять, уже по-русски, на 2, 3… Повторы-вариации явно говорили о том, что Аня смакует новшества. Она придумывала свои, новые, небывалые слова – и отдавала себе отчёт в этом!

Практически, это был первый Анин двуязычный каламбур; первый, то есть не единственный. Так Аня вступила на дорожку Бёрджесса и Набокова (а также – если говорить о современниках – Михаила Безродного, Леонида Гиршовича, Вилли Мельникова…).

Да и как не вступить: материала для словесной игры в быту трёхъязычной семьи предостаточно. Многоязычные омофоны иногда и искать не надо: сами бросаются в глаза. Вот сценка, разыгравшаяся, когда детям было 3+5:

Аня: What is that?

М.: That’s an alarm.

Аня: O! Noch mehr Larm!

(т. е. раскладывает слово на артикль и «слово», похожее на немецкое L"arm).

Фонетическое переключение кода открыло дорогу ненамеренной словесной игре.

В 4+2 Аня сопоставила слова берлога и B"ar (‘медведь’ по-немецки) и попробовала встроить русское слово в немецкий языковой контекст. Она заменила русское окончание немецким и добавила артикль: Eine берлоге, то есть интерпретировала русское слово как немецкое (Eine B"arloge). Собственная этимологическая «гипотеза»! Между прочим, такое же «открытие» сделали до Ани многие взрослые филологи-любители, занятые восстановлением многоязычных «генеалогических древ». («Гипотеза», правда, подтверждения не находит. Анины «выкладки», при ближайшем рассмотрении, оказываются квази-этимологией. Фасмер – и не он один – отрицает связь немецкого медведя и русской берлоги, возражения мне не кажутся убедительными. Вопрос, есть ли у этих слов общие пра-индоевропейские корни, остаётся открытым.)