Наши за границей

Какъ онъ вернулся къ себѣ домой въ гостинницу, онъ не зналъ, но проснулся онъ y себя въ номерѣ на постели. Лежалъ онъ хоть и безъ пиджака и безъ жилета, но въ брюкахъ и въ сапогахъ и съ страшной головной болью. Онъ открылъ глаза и увидалъ, что въ окно свѣтило яркое солнце. Глафира Семеновна въ юбкѣ и въ ночной кофтѣ стояла къ нему спиной и укладывала что-то въ чемоданъ. Николай Ивановичъ на нѣкоторое время притворился спящимъ и сталъ соображать, какъ ему начать рѣчь съ супругой, когда онъ поднимется съ постели, — и ничего не сообразилъ. Голова окончательно отказывалась служить. Полежавъ еще немного, не шевелясь, онъ сталъ осторожно протягивать руку къ ночному столику, чтобы ощупать часы и посмотрѣть, который часъ. Часы онъ ощупалъ осторожно, осторожно посмотрѣлъ на нихъ и очень удивился. увидавъ, что уже третій часъ дня; но когда сталъ класть часы обратно на столикъ, часовая цѣпочка звякнула о мраморную доску столика и кровать скрипнула. Возившаяся надъ открытымъ сундукомъ Глафира Семеновна обернулась и, увидавъ Николая Ивановича шевелящимся и съ открытыми глазами, грозно нахмурила брови и проговорила:

— Ахъ, проснулся! Мерзавецъ!..

— Глаша, прости… Прости, голубушка… Вѣдь ты сама виновата, что такъ случилось, — пробормоталъ Николай Ивановичъ, стараясь придать своему голосу какъ можно болѣе нѣжности и заискивающаго тона, но голосъ хрипѣлъ и сипѣлъ послѣ вчерашняго пьянства.

— Молчи! Я покажу тебѣ, какъ я сама виновата! Еще смѣешь оправдываться, пьяница! — перебила его Глафира Семеновна.

Ну, прости, ангельчикъ. Чувствую, что я въ твоей власти.

— Не смѣть называть меня ангельчикомъ. Зови ангельчикомъ ту толстую хабалку, съ которой ты пьянствовалъ и обнимался, а меня больше не смѣй!

— Съ кѣмъ я обнимался? Съ кѣмъ?

— Молчать! Ты, я думаю, съ цѣлымъ десяткомъ мерзавокъ обнимался, пропьянствовавъ всю сегодвяшнюю ночь.

— Глаша! Глаша! Зачѣмъ такъ? Зачѣмъ такъ? Видитъ Богъ… — заговорилъ Николай Ивановичъ, поднявшись съ постели и чувствуя страшное головокруженіе.

Глафира Семеновна не выдержала. Она опустила открытый чемоданъ и, закрывъ лицо руками, горько заплакала.

LXX

Глафира Семеновна плакала, а Николай Ивановичъ всталъ съ постели и молча приводилъ свой костюмъ въ порядокъ. Дѣлалъ онъ это не безъ особенныхъ усилій. Послѣ вчерашней выпивки его такъ и качало изъ стороны сторону, голова была тяжела, какъ чугунный котелъ, глазамъ было трудно глядѣть на свѣтъ, и они слезились, языкъ во рту былъ какъ-бы изъ выдѣланной кожи. Николай Ивановичъ тщательно умылся, но и это не помогло. Онъ попробовалъ курить папироску, но его замутило. Бросивъ окурокъ и откашлявшись, онъ подсѣлъ было къ Глафирѣ Семеновнѣ.

— Прочь! — закричала та, замахнувшись на него. — Не подходи ко мнѣ. Иди къ своимъ мерзавкамъ.

— Къ какимъ мерзавкамъ? Что ты говоришь!

— А вотъ къ тѣмъ, отъ которыхъ ты эти сувениры отобралъ.

Глафира Семеновна подошла къ его пальто, висѣвшему на гвоздѣ около двери, и стала вынимать изъ кармановъ пальто пуховую пудровку, карточку съ надписью Blanche Barbier и адресомъ ея, гласящимъ, что она живетъ на Итальянскомъ бульварѣ, домъ нумеръ такой-то. Далѣе она вынула пробку отъ хрустальнаго флакона, смятую бабочку, сдѣланную изъ тюля и бархата, и прибавила:

— Полюбуйтесь. Это что? Откуда вы это нахватали?

Николай Ивановичъ удивленно выпучилъ глаза и развелъ руками.

— Рѣшительно не понимаю, откуда это взялось, — сказалъ онъ, но тутъ-же сообразилъ, что можно соврать, и пробормоталъ:- Ахъ, да… Бабочку эту я для тебя купилъ, но только она смялась въ карманѣ. Очень хорошенькая была…

— Благодарю, благодарю. Стало быть, и пробку отъ флакона тоже для меня купили, карточка какой-то Бланшъ съ адресомъ тоже у васъ для меня?!

— Душечка, это, должно быть, какая-нибудь портниха. Да, да, портниха. Я не помню хорошенько, я былъ пьянъ, откровенно говорю, что я былъ пьянъ, но это непремѣнно адресъ дешевой портнихи, которую мнѣ рекомендовала для тебя мадамъ Баволе.

«Фу, выпутался», — подумалъ Николай Ивановичъ, но Глафира Семеновна, язвительно улыбнувшись, проговорила: «Не лги, дрянь, не лги», и полѣзла въ другой карманъ пальто, изъ котораго вытащила длинную, черную, значительно уже заношенную и штопаную перчатку на семи пуговицахъ и спросила:

— И эту старую перчатку для меня тоже купилъ?

— Недоумѣваю, рѣшительно недоумѣваю, откуда могла взяться эта перчатка. Одно только развѣ, что этотъ французъ, съ которымъ мы вмѣстѣ пили, въ карманъ мнѣ засунулъ какъ-нибудь по ошибкѣ.