Наши за границей

– Дура! Да зачем же мы приехали‑то? Для этого и приехали на выставку, чтобы влезать на Эйфелеву башню.

– Пустяки. Мы приехали на выставку, чтобы посмотреть выставку.

– А быть на выставке и не влезать на Эйфелеву башню – все равно что быть в Риме и не видать папы. Помилуй, там, на башне, открытые письма к знакомым пишут и прямо с башни посылают. Иван Данилыч прислал нам с башни письмо, должны и мы послать. Да и другим знакомым… Я обещал.

– Письмо можешь и внизу, под башней, написать.

– Не тот фасон. На башне штемпель другой. На башне такой штемпель, что сама башня изображена на открытом письме, а ежели кто около башни напишет, не влезая на нее, ничего этого нет.

– Да зачем тебе штемпель?

– Чтобы знали, что я на башню влезал. А то иначе никто не поверит. Нет, уж ты как хочешь, а на башню взберемся и напишем оттуда нашим знакомым письма.

– Да ведь она, говорят, шатается.

– Так что ж из этого? Шатается, да не падает. Ты ежели уж очень робеть будешь, то за меня держись.

– Да ведь это все равно, ежели свернется. Обоим нам тогда не жить.

– Сколько времени стоит и не валится, а вдруг тут повалится! Что ты, матушка!

– На грех мастера нет. А береженого Бог бережет.

– Нет, уж ты, Глаша, пожалуйста… Ты поднатужься как‑нибудь, и влезем на башню. С башни непременно надо письма знакомым послать. Знай наших! Николай Иванович и Глафира Семеновна на высоте Эйфелевой башни на манер туманов мотаются! Не пошлем писем с башни – никто не поверит, что и на выставке были. Голубушка Глаша, ты уж не упрямься, – упрашивал жену Николай Иванович. – Поднимемся.

– Ну, хорошо… А только не сегодня… Не могу я вдруг… Дай мне на выставке‑то немножко попривыкнуть и осмотреться. Ведь и завтра придется здесь быть, и послезавтра, вот тогда как‑нибудь и поднимемся, – отвечала Глафира Семеновна и стала сходить с крыльца в парк.

– Ну, вот за это спасибо, вот за это спасибо. Ты со мной на башню поднимешься, а я тебе хорошее шелковое платье куплю. Шестьсот французских четвертаков жертвую, даже семьсот… Покупай такое платье, чтобы бык забодал, чтобы все наши знакомые дамы в Петербурге в кровь расчесались от зависти!

Опять о жареных лягушках

Николай Иванович и Глафира Семеновна бродили по парку выставки, любовались фонтанами, останавливались перед киосками и заходили в них, ничем особенно в отдельности не поражаясь, зашли в антропологический музей, посмотрели на манекены, представляющие быт народностей. Наконец Глафира Семеновна сказала:

– А только и Париж же! Говорят, парижские моды, наряды, а вот бродим, бродим – и ничего особенного. Нарядов‑то даже никаких не видать. Самые простые платья на дамах, самые простые шляпки, простые плащи-ватерпруфы. У нас иная горничная лучше вырядится на гулянье, а ведь здесь выставка, стало быть, гулянье. Право, я даже лучше всех одета. Вот он, хваленый‑то модный Париж!

– Правда, душечка, правда. И я то же самое заметил; но не попали ли мы с какого‑нибудь черного хода, где только такому народу допущение, который попроще? – отвечал Николай Иванович. – Может быть, там настоящие‑то модницы, – указал он на Сену.

– А по улицам‑то Парижа мы ехали, так разве видели каких‑нибудь особенных модниц? Все рвань. Простенькие платья, грошовые шляпки. Думала, что‑нибудь эдак набок, на сторону, с перьями, с цветами, с птицами, а решительно ничего особенного. Даже и экипажей‑то хороших с рысаками на улицах не видели. Нет, что это за парижские модницы! Срам.

– А вот как‑нибудь вечером в театр поедем, так, может быть, там увидим. Но я уверен, что там, за рекой, публика наряднее: просто мы не с того подъезда, не с аристократического, на выставку попали.

– А насчет красоты‑то французской… – продолжала Глафира Семеновна. – Вот у нас в Петербурге все ахают: «Ах, француженки! Ах, шик! Ах, грациозность! Француженки пикантны, француженки прелесть!» Где она, прелесть‑то? Где она, пикантность‑то? Вот уж часа два мы на выставке бродим, и никакой я прелести не нахожу. Даже хорошеньких‑то нет. Так себе, обыкновенные дамы и девицы. Вон какая толстопятая тумба идет! Даже кособрюхая какая‑то. Не старая женщина, а на вид словно ступа.

– Да, может быть, это немка, – заметил Николай Иванович.

– Зачем же немка‑то в Париж затесалась?

– А зачем мы, русские, затесались?

– Нет, уж ты только любишь спорить. Конечно же нет хорошеньких, даже миленьких нет. Ну, покажи мне хоть одну какую‑нибудь миленькую и шикарную?