Наши за границей. Где апельсины зреют

Проезжали по Avenue de la gare[24] – длинному проспекту, обсаженному гигантскими деревьями. Было еще рано, уличная жизнь только начиналась: отворяли магазины, кафе, кухарки в соломенных шляпках и с корзинками в руках шли за провизией. Показался англичанин, мерно шагающий по бульвару, длинный, худой, весь в белом и с зеленым вуалем на шляпе. Иван Кондратьич тотчас же обратил на него внимание и сказал:

– Эво какой страшный! Это, должно быть, поп здешний, итальянский.

– Нет-нет, это англичанин, – отвечала Глафира Семеновна. – Мы таких в прошлую поездку много видели в Париже на выставке.

Наконец омнибус въехал на двор гостиницы и остановился. На дворе опять апельсинные и лимонные деревья с плодами, мирты в цвету, у подъезда два толстые, как бревно, кактуса лезут своими верхушками к окнам третьего этажа. Швейцар зазвонил в большой колокол. Выбежал пожилой мужчина с эспаньолкой и с карандашом за ухом.

– Комнату об одной кровати и комнату о двух кроватях… – сказал Николай Иванович. – Глаша, переведи по-французски.

– Уговаривайтесь уж, голубушка, заодно, чтоб нам апельсины и лимоны из сада даром есть, – сказал Иван Кондратьич.

Мужчина с эспаньолкой повел показывать комнаты, сказал цену и стал предлагать взять комнаты с пансионом, то есть со столом.

– Nous avons deux dejeuners, diner a sept heures…[25] – рассказывал он.

Глафира Семеновна поняла слово «пансион» совсем в другом смысле.

– Как пансион? Коман пансион? Николай Иваныч, вообрази, он нам какой-то пансион предлагает! Почему он вообразил, что у нас дети? Нон, нон, монсье. Пуркуа пур ну пансион? – сказала она. – Ну навон па анфан. Пансион!

– Si vous prendrez la pension, madame, ca vous sera a meilleur marche[26].

– Опять пансион! Да что он пристал с пансионом!

– Учитель, должно быть, что ли… – отвечал Николай Иванович.

– Да ведь он видит, что при нас нет детей.

– А может быть, у него пансион для взрослых, для обучения русских французскому языку? Ты спроси, какой у него пансион. Ведь можешь спросить. Настолько-то теперь уже по-французски насобачилась.

– Все равно нам не надо никакого пансиона. Так берем эти комнаты? За одну восемь франков, за другую двенадцать в день хочет, – пояснила Глафира Семеновна.

– Двенадцать четвертаков по сорока копеек – четыре восемь гривен на наши деньги, – сосчитал Николай Иванович. – Дорогонько, ну, да уж нечего делать.

– Ницца… Ничего не поделаешь. Сюда шалая публика только затем и едет, чтобы деньги бросать. Самое модное место из всех заграниц. Хочешь видеть, как апельсины растут, – ну и плати. Берем, что ли, эти комнаты? – продолжала она.

– Постойте, постойте. Нельзя ли ему «вив ля Франс» подпустить, так, может быть, он из-за французско-русского единства и спустит цену, – сказал Конурин.

– Какое! Это только у нас единство-то ценится, а здесь никакого внимания на него не обращают. Ты видел сегодня ночью кондуктора-то? Взял полтора франка, чтоб никого к нам в купе не пускать, – и сейчас же к тебе пассажира на ноги посадил. Нет, уж где наше не пропадало! Надо взять. Берем, мусье, эти комнаты! – решил Николай Иванович и хлопнул француза с эспаньолкой по плечу.

– Avec pension, monsieur?[27] – снова спросил тот.

– Вот пристал-то! Нон, нон. У нас нон анфан[28]. Мы без анфанов приехали. Вуаля: же, ма фам и купец-фруктовщик с Клинского проспекта – вот и все.

Николай Иванович ткнул себя в грудь, указал на жену, а потом на Конурина.

VI

Переодевшись и умывшись, супруги Ивановы и Конурин вышли из гостиницы, чтобы идти осматривать город. Глафира Семеновна облеклась в обновки, купленные ею в Париже, и надела такую причудливую шляпу с райской птицей, что обратила на себя внимание даже француза с эспаньолкой, который часа два тому назад сдавал им комнаты. Он сидел за столом в бюро гостиницы, помещавшемся внизу у входа, и сводил какие-то счеты. Увидав сошедших вниз постояльцев, он тотчас же заткнул карандаш за ухо, подошел к ним и, не сводя глаз со шляпки Глафиры Семеновны, заговорил что-то по-французски.

– Глаша, что он говорит? – спросил Николай Иванович.

– Да говорит, что у них хороший табльдот в гостинице и что завтрак бывает в двенадцать часов дня, а обед в семь.

– А ну его! А я думал, что-нибудь другое, что он так пристально на тебя смотрит.

– Шляпка моя понравилась – вот и смотрит пристально.

– Да уж и шляпка же! – заговорил Конурин, прищелкнув языком. – Не то пирог, не то корабль какой-то. В Петербурге в такой шляпке пойдете, то за вами собаки будут сзади бегать и лаять.

– Пожалуйста, пожалуйста, не говорите вздору. Конечно, ежели вашей жене эту шляпку надеть, которая сырая женщина и с большим животом, то конечно…

– Да моя жена и не наденет. Хоть ты озолоти ее – не наденет.

– Зачем ты бриллиантовую-то браслетку на руку напялила? Ведь не в театр идем, – сказал жене Николай Иванович.

– А то как же без браслетки-то? Ведь здесь Ницца, здесь самая высшая аристократия живет.

Супруги и их спутник вышли на улицу, прошли с сотню шагов и вдруг в открывшийся проулок увидели море.