Наши за границей

— Да ведь с выставки-то пока до дому доедешь, да шестьдесят три ступени в свою комнату отмеряешь, так, смотришь, и разгулялся, сна у тебя как будто и не бывало. Да и в театре… Сидишь и смотришь, а что смотришь — разбери! Только разве какая-нибудь актриса ногу поднимет, так поймешь, в чем дело.

— Врешь, врешь, — остановил жирного человека усач. — В театрах я тебе обстоятельно переводил, что говорилось на сцене.

— Собачья жизнь, собачья! — повторил жирный человек и, кивнув на пустую бутылку рейнвейна, сказал усачу: — Видишь, усохла. Вели, чтоб новую изобразили. А то терпеть не могу перед пустопорожней посудой сидеть.

Русские люди

Николай Иванович подсел ближе к жирному человеку и его спутнику, усачу, и, сказав: «Очень приятно за границей с русскими людьми встретиться», отрекомендовался и отрекомендовал жену.

— Коммерции советник и кавалер Бездоннов, — произнес в свою очередь жирный человек и, указывая на усача, прибавил: — А это вот господин переводчик и наш собственный адъютант.

— Граф Дмитрий Калинский, — назвался усач и, кивнув в свою очередь на жирного человека, сказал: — Взялся вот эту глыбу свозить в Париж на выставку и отцивилизовать, но цивилизации он у меня не поддался.

— Это что устриц-то жареных не ел? Так ты бы еще захотел, чтоб я лягушек маринованных глотал! — отвечал жирный человек.

— Выставку ругаешь!

— Не ругаю, а говорю, что не стоило из-за этого семи верст киселя есть ехать. Только-то и любопытно, что в поднебесье на Эйфелевой башне мы выпили и закусили, а остальное все видели и в Москве, на нашей Всероссийской выставке. Одно, что не в таком большом размере, так размер-то меня и раздражал. Ходишь, ходишь по какому-нибудь отделу, смотришь, смотришь на все одно и то же, даже плюнешь. Провалитесь вы совсем с вашими кожами или бархатами! Ведь все одно и то же, что у Ивана, что у Степана, что у Сидора, так зачем же целый огород витрин-то выставлять!

— Вот какой странный человек, — кивнул на жирного человека усач. — И все так. В Париже хлеб отличный, а он вдруг о московских калачах стосковался.

— Не странный, а самобытный. Я, брат, славянофил.

— Скажите, пожалуйста, земляк, где бы нам в Париже остановиться? — спросил жирного человека Николай Иванович. — Хотелось бы, чтоб у станции сесть на извозчика и сказать: пошел туда-то. Вы где останавливались?

— Не знаю, милостивый государь, не знаю. Никаких я улиц там не знаю. Это все он, адъютант мой.

— Останавливайтесь там, где впустят, — проговорил усач. — Как гостиница с свободными номерами попадется, так и останавливайтесь. Мы десять улиц околесили, пока нашли себе помещение. Занято, занято и занято.

— Глаша, слышишь? Вот происшествие-то! — отнесся Николай Иванович к жене. — По всему городу придется комнату искать. Беда!.. — покрутил он головой. — Особливо для того беда, у кого французский диалект такой, как у нас: на двоих три французских слова: бонжур, мерси да буар.

— Врешь, врешь! По-французски я слов больше знаю и даже говорить могу, — откликнулась Глафира Семеновна.

— Добре, кабы так. А вот помяни мое слово — приедем в Париж, и прильнет язык к гортани. А позвольте вас спросить: отсюда до Парижа без пересадки нас повезут? — обратился Николай Иванович к жирному человеку. — Очень уж я боюсь пересадки из вагона в вагон. Два раза мы таким манером перепутались и не туда попали.

— Ничего не знаю-с, решительно ничего. Вы графа спросите: он меня вез.

— Без пересадки, без пересадки. Ложитесь в спальном вагоне спать и спите до Парижа. В спальном вагоне вас и на французской границе таможенные чиновники не потревожат.

— Вот это отлично, вот это хорошо! Глаша, надо взять места в спальных вагонах.

— Позвольте-с, вы не телеграфировали?

— То есть как это?

— Не послали с дороги телеграмму, что вы желаете иметь места в спальном вагоне? Не послали, так мест не достанете.

— Глаша! Слышишь? Даже и спальные вагоны здесь по телеграмме! Ну, Неметчина! В Кенигсберге обедать не дали — подавай телеграмму, а здесь в спальный вагон без телеграммы не пустят.

— Такой уж порядок. Места в спальных вагонах приготовляют заранее по телеграммам…

— Позвольте… но в обыкновенных-то вагонах без телеграммы все-таки дозволят спать? — осведомился Николай Иванович.

— Конечно.

— Ну, слава богу. А я уж думал…

Звонок. Вошел железнодорожный сторож и прокричал что-то по-немецки, упоминая «Берлин». Усач засуетился.

— Допивай, Петр Никитич, рейнвейн-то. Надо в поезд садиться, — сказал он жирному человеку.

Тот залпом выпил стакан, отдулся и, поднимаясь, произнес:

— Только уж ты как хочешь, а в Берлине я ни на час не остановлюсь. В другой поезд — и в Белокаменную.

— Врешь, врешь. Нельзя. Надо же мне тебя берлинским немцам показать. И наконец, какое ты будешь иметь понятие о Европе, ежели ты Бисмарка не видал и берлинского пива не пил!

— На станции выпьем.

— Не то, не то. В Берлине мы на два дня остановимся, в лучших биргале побываем, в Зоологический сад я тебя свожу и берлинцам покажу. Берлинцы такого зверя, как ты, наверное, не видали.

— Не останусь, я тебе говорю, в Берлине.