Наши знакомые

Женя охала и плакала в спальне. Сидоров стоял над ней, как когда-то над Антониной, точно у гроба, и при каждом Женином стоне кривился, будто больно было не Жене, а ему.

— Вот, брат, — сказал он, когда Антонина вошла, — что делается.

На лице у него было выражение ужаса и растерянности.

Приехала машина.

Женя, причитая и охая, спустилась вниз и села рядом с Сидоровым. Антонина села с другой стороны. Альтус рядом с шофером. Сидоров держал Женю за руку и все просил шофера ехать «пообходительнее». Потом, так как шофер ехал плохо, Сидоров показал ему права и сам сел за руль. Теперь машина шла плавно, но Женя вдруг закапризничала и потребовала, чтобы Сидоров сидел с ней рядом.

— Один раз в жизни имею право, — говорила она, — без посторонних товарищей, а с мужем. Только вы не обижайтесь, — она повернулась к шоферу, — от вас лавровым листом пахнет, а я не выношу сейчас.

Наконец Женю привезли в родильный дом. Дежурной была какая-то ее приятельница, и потому Женя закапризничала так, что Антонина на нее прикрикнула.

— Тоська, относись ко мне хорошо, — кричала Женя, когда Антонина уходила из приемной. — Тоська, я не буду тебя перевоспитывать, слышишь?

— Слышу.

— Достань мне икры кетовой.

— Хорошо.

— Погляди за Сидоровым.

— Хорошо.

— Не завлекай его, не кокетничай с ним.

— Ладно, ладно.

— И чтоб ты с утра до ночи здесь под окнами дежурила…

— Ладно!

— Ну, целую тебя! И Сидорова поцелуй. Ох, как больно, боже мой! Нет, Сидорова не целуй.

Когда она вышла из приемной, Сидоров стоял в коридоре, бледный, потный.

— Ну что, как? — спросил он почему-то шепотом.

— Что «как»? — передразнила Антонина. — Надоели вы мне, голова от вас пухнет.

— Да брось ты, — молящим голосом сказал Сидоров, — я серьезно спрашиваю…

— Вот Федя мой там проснулся, орет, наверно…

— Я вас могу довезти, — предложил Альтус, — поедем, Ваня?

Но Сидоров отказался ехать: по его мнению, он должен был сидеть здесь и ждать.

— А ты поезжай, — сказал он Альтусу. — Антонина тебя накормит. Накормишь, Тося?

И жалко, непохоже на себя, улыбнулся.

— Накормлю.

— Найдется чем? — Глаза у него были отсутствующие.

— Да найдется же, господи!

— А я тут побуду! — опять сказал Сидоров. — Мало ли что. Вдруг понадобится.

Альтус и Антонина сели в машину вдвоем.

В машине она, стала волноваться — что с Федей? Вероятно, проснулся и плачет, плачет — один в запертой квартире. Она представила себе, как он вылез из кроватки и ходит босой, в ночной длинной рубашке, из комнаты в комнату, как по его щекам текут слезы, и как он совершенно ничего не понимает, и как ему страшно, как он кричит и топочет ножками — от негодования и от ужаса.

Альтус ей что-то говорил, она не расслышала, но и не переспросила. Он недоуменно на нее взглянул. Потом он легонечко посвистывал и глядел в сторону, положив локоть на борт автомобиля.

Наконец мелькнула рощица, трамвайная петля и сырой асфальт проспекта. На полном ходу, не сбавляя газа, шофер завернул в ворота и остановился у парадной. Альтус открыл дверцу. Шофер сразу же уехал. Вдвоем они поднялись по лестнице, Антонина открыла ключом дверь и, совсем позабыв об Альтусе, бросилась к Феде. Он страшно плакал, стоя в кроватке, вцепившись красными пальцами в веревочную сетку. Увидев мать, он весь вытянулся в ее сторону, поднял руки и, неловко шагая по постельке, пошел к Антонине, визжа и захлебываясь слезами. Она подхватила его, обвила руками и, как могла, крепко прижала к себе, спрятала его мокрое от слез личико на шее и стала ходить с ним по комнате из угла в угол, а он все вскрикивал и все никак не мог успокоиться.

— Мама, мама, — кричал он порою, — мама!

И прижимался к ней, будто не веря, что она уже пришла, что она с ним, что больше не надо звать и плакать.

Наконец он успокоился, она его одела, умыла, расчесала его челочку и вывела в столовую.

— Это ваш? — спросил Альтус.

— Мой, — сказала она с гордостью.

— Ну, здравствуй, — сказал Альтус и сел на корточки перед Федей.

Федя оглянулся на мать, потом сделал один коротенький шаг вперед к Альтусу и замер, слегка приоткрыв рот, глядя на ремни, на портупею, на форму, — замер в особом, вечном детском восхищении перед всякой формой, значками, оружием.

— Ну, давай знакомиться, — сказал Альтус и протянул Феде руку. — Как тебя зовут?

Федя молчал.

Он был хорош сейчас — румяный от недавних слез, с блестящими глазами, с влажной еще от умывания челочкой, с припухшей верхней губкой, пахнущий мылом, восхищенный и немного испуганный.

— Вы с ним немножко поговорите, — сказала Антонина, — я только чайник поставлю…

Она пошла в кухню, включила простывший чайник и нарезала на блюдо копченого кролика. Когда она вернулась в столовую, Федя сидел уже на диване, и Альтус тоже, рядом с ним, — у Феди на коленях лежал револьвер, настоящий, большой, вороненый, и Федя его с нежностью гладил одним пальцем; было похоже, что он его щекочет и поджидает — вот-вот револьвер захихикает.

— Он не выстрелит? — спросила Антонина.

— Нет.

Но все же Антонина с опаской глядела на Федю — она, как все женщины, не очень доверяла оружию.

— А кобуру тебе дать? — спросил Альтус.