Наши знакомые

— Да, — рассеянно улыбнувшись, сказала Антонина, — я Никодимовна. Да, да… — Она засмеялась. — Ты знаешь. Женя, я здесь везде ходила по массиву и думала. Я столько выяснила для себя за эти дни — просто бездну! Я в себе открыла такое, чего раньше и не подозревала. То есть я подозревала, я знала — ох, какая я самонадеянная, Женька, я пугаюсь, когда про себя такое подумаю, — но я ведь это тебе говорю, а тебе все можно, да, ты не засмеешься. Ты знаешь, Женечка, я иногда думаю: ах, все это ерунда, вот погодите, я научусь, разберусь, узнаю, и тогда сама такое разверну, такое, что вы все удивитесь, и тогда я в один день, я вам все отдам…

Она внезапно закрыла лицо руками.

— Это очень стыдно, очень! — говорила она, отвернувшись от Жени. — Это самое настоящее хвастовство, но я знаю, что так будет, я это предчувствую, я по ночам просыпаюсь, точно меня ударили, и я вижу это. Будет, будет, будет, — упрямо и тихо, будто колдуя, сказала она, — я не хуже вас всех, я ничем не виновата, я не сделала ничего дурного, решительно ничего, то есть я была виновата, вот когда меня вызвали тогда в уголовный розыск, но и не была виновата нисколько. — Она резко повернулась к Жене. — Знаешь, Женя, милая, — она взяла ее за руки, — я злая; я тогда, когда все это уже будет, я тогда подойду вот так близко-близко к тем, которые говорили: «Маникюрша, дура, мещанка, иди в секретарши, поедешь в Сочи, мы с тобой там будем жить», — я тогда, когда это уже с л у ч и т с я, подойду к одному из этих, знаешь, к самому лицу, и плюну ему в лицо, да, Женя, и еще раз плюну, и еще. Я знаю, что это дурно, гадко, но, Женечка, ведь это они к нам так относятся, что мы пропадаем и сворачиваем себе шеи, — ох, как я теперь понимаю все про эту сволочь! — Она заглянула в Женины глаза и засмеялась. — Нет, нет, — смеясь, говорила она, — я не плюну, Женечка, право, не плюну. Это я все выдумала сейчас, просто вспомнила про эту дрянь, про этих разных, и выдумала такое. Я на самом деле о другом мечтаю, знаешь о чем? О том, как тебе все отдам, все, что взяла у тебя взаймы. Ты не морщись и не сердись, я ведь вовсе не про деньги сейчас говорю, хоть деньги я тоже отдам, я про «взаймы», но про иное. Знаешь? Я про капитал, Женечка, про вложения капитала. Вот я про что. А ты замечаешь, что у нас в каждом разговоре образуется терминология? Замечаешь? Прошлый раз — «молекулы», «трапеция», «царство необходимости». Сейчас — «взаймы», «капиталовложение». Да? И тогда ночью, после наводнения, когда мы с тобой гуляли, тоже была какая-то терминология, я сейчас забыла какая. Ну вот… Про что я? Женька, смотри, у нас уже воспоминания есть, правда?

— Правда.

— Ну, про что же это я говорила?

— Про вложения капитала.

— Да, верно. Так вот! И чего я так волнуюсь, просто непонятно. Я говорила про то, как мне возвратить — не деньги, нет, это ерунда, а другое, то, что вы мне выдали. Ну, как это объяснить? Вот вы как-то там все ко мне относитесь, да?

— Относимся.

— Так ведь я должна за это за все расплатиться?

— Должна, — серьезно сказала Женя.

— А чем?

— Ну, это ты сама знаешь. Ведь знаешь?

— Знаю, — улыбнулась Антонина. — Я все знаю.

Они помолчали. Антонина все улыбалась утомленной и вместе какой-то вызывающей улыбкой.

— Но это все-таки страшно, — сказала она, — быть может, пройдет еще много лет…

— Непременно…

— Я состарюсь.

— Ну?

— И все это будет ни к чему.

— Как ни к чему?

— Не знаю… Ах, право, все равно.

Она с силой потерла лицо руками и откинулась назад на подушку.

— Сколько кутерьмы, волнений, — сказала она, — сколько бессонных ночей… Мне было очень, очень трудно. И смешно. Помнишь, как я к тебе тогда в полночь приехала с Федей на житье? Вот — почему? Мне еще одна вещь вспомнилась сейчас, рассказать?

— Расскажи.