Наши знакомые

— Да ведь один уж раз избили, — спокойно сказал Леонтий Матвеевич, — чтобы в другой раз грех не случился.

— Не случится.

— Да уж надо бы не случиться.

Они разошлись в разные стороны, и Пал Палыч опять услышал музыку. Антонину он нашел внизу, в подвале, в столярной мастерской, как и сказал Сивчук. Странным было лишь то обстоятельство, что Леонтий Матвеевич, шедший всего несколько минут назад в сторону, противоположную столярной, сейчас был здесь, уже без шапки, без рукавиц, грохотал киянкой в углу верстака. Антонина стояла спиной к двери, куталась в платок и что-то говорила, что нет, нет, этот сучок выпадет и клеем еще измазано — такая работа никуда не годится. Белобрысый парень, столяр, что-то ей объяснял, но она опять не согласилась.

— Антонина Никодимовна, — позвал Пал Палыч. Антонина обернулась, и вместе с ней обернулся Сивчук.

— На минуточку бы мне вас, — сказал Пал Палыч и поправил сверток под мышкой, — на два слова.

Она вышла на лестницу и остановилась, кутая подбородок в платок. Глаза ее выражали скуку.

— Ну что? — спросила она. — Говорите, а то холодно.

Сивчук теперь был около выхода, возле самой двери, — ворочал старые парты и все выглядывал на лестницу, выразительно поигрывая киянкой.

— Телохранитель-то ваш, — сказал Пал Палыч, — видите, молотком упражняется.

Антонина поглядела назад и улыбнулась своей ласковой, милой улыбкой, но тотчас же лицо ее выразило скуку, почти раздражение.

— Говорите же, — сказала она, — здесь дует.

— Я спросить у вас хотел, — торопливо заговорил Пал Палыч, — это вы Сидорову рассказали про мой отказ?

— Да, я.

— Не поверили мне, что действительно нет продуктов?

— Не поверила.

— И оставили меня без куска хлеба?

— Только жалкие слова не говорите, — сказала она раздраженно, — хватит.

Он улыбался.

— Какая вы, однако, стали, — он отступил, как бы любуясь ею, — новая женщина…

— Ну?

— И ни с кем еще…

Он хотел сказать грязное слово, но не смог — Антонина гневно смотрела ему в глаза.

— Отказываюсь понимать, — говорил он, — почему вы меня на эти табуретки поменяли? А? Объясните!

Она повернулась и ушла.

Теперь он шел как пьяный, его качало. От белизны снега болели глаза. Музыка гремела. «Я схожу с ума, — думал он блаженно, — я схожу с ума». Он шагал и качался. «С кем она живет сейчас, — спрашивал он себя, — с кем она спит по ночам? Если бы узнать, если бы узнать!» Ему казалось, что стоит только узнать, и все станет легко, просто, понятно. «Я бы успокоился, — думал он, — я бы занялся делом». Он вспотел. Воображение рисовало ему это дело: некую деревеньку, лесок, садик — и как он стоит на ветру, на лестнице, и садовыми ножницами стрижет ветви деревьев.

В эту ночь он напился пьян — один, в кабаке на канале Грибоедова. «Все равно, — думал он, — все равно».

В его комнате теперь пахло нечистым, прелью, старой бумагой. Завелись мыши. Он купил мышеловку и выбрасывал пойманных мышей на улицу. Перечитывал те книги, которые читал когда-то вместе с Антониной. Варил на примусе себе суп или второе — всегда что-нибудь одно. И очень много пил.

Все яснее, четче и тверже намечались контуры будущего дела. Она уже видела, сосредоточившись, все свои семнадцать комнат, наполненные детворой, видела игралки, спальни («дортуары», как почему-то говаривал Вишняков), видела яркий и теплый свет молочных ламп, видела столы в столовой, крытые отличной серенькой экспортной клеенкой (в те годы высокое качество непременно обозначалось словом «экспортный»), видела чудесные, матового стекла боксы в яслях, а главное, видела и как бы уже разговаривала с матерями в своем кабинетике — уютном, любовно отделанном Сивчуком. Ей было очень неловко за этот кабинетик, и она долго не хотела отдавать столько метров полезной площади под кабинет, но все кругом настаивали — и Сидоров, и Женя, и тот врач-педиатр из института (он побывал на массиве), и даже Сивчук. Педиатр говорил, что комната у Антонины непременно должна быть, потому что работа начнется, по существу, только тогда, когда комбинат уже откроется, и работой директора будет не столько руководство повседневной жизнью комбината («Это механизм, — сказал Сидоров, — его только надобно будет смазывать вовремя»), сколько длительная и упорная возня среди матерей, возня сложная, иногда скучная, длиннейшие разговоры, споры — вот для этого-то предназначен кабинетик.

— В чем наша беда, — говорил педиатр, сидя у Антонины в комнате уже после того, как они обошли весь массив, — в чем? В том, что мы разложили жизнь на две категории — на производство и быт. А это на самом деле неправда. Это все называется жизнью. Понимаете, к чему я веду?