Наши знакомые

Ему нравились их чистенькие комнатки с белыми девичьими постелями, с цветами в вазах, с ширмочками, с ловко задергивающимися шторами, нравились вышитые коврики, красивые шелковые халатики, готовность, написанная на лицах, нравилось то, что они служили, и то, что в них была какая-то беспомощная стыдливость, то, что они были чисто и хорошо одеты и говорили на прощанье, чтобы он приезжал еще… Он любил ездить с ними в такси и в ресторане целовать им руки через стол, любил раскланиваться и никогда ничего не позволял себе такого, что было бы невежливо, или грубо, или некрасиво с его точки зрения. Он как бы смотрел на себя со стороны и радовался, что все так хорошо получается. Ему казалось, что его нельзя отличить от любого обладателя чековой книжки, сидящего в кафе со своей девушкой, и был почти счастлив. Больше же всего нравилась ему здесь простота купли-продажи. Все можно было купить за наличные деньги, все делалось просто, все походило на автоматы, выбрасывающие за деньги конфету. Опустил монету — получил молча, без глупых слов, без сложностей то, что тебе требуется: сигарету, жевательную резинку, автомобиль, дом, любовь…

В Ленинграде он вел себя совсем иначе, чем за границей: пил, буйствовал, хулиганил, дрался. В портовых трактирах и ресторанчиках его знали как денежного, но неспокойного гостя. Официанты боялись его пьяных белых глаз. Все его раздражало, всем он был недоволен: то не чист стакан, то нож нехорошо вымыт, то скатерть не такая, то стул скрипит, то плох рядом сидящий гость, то дует из двери.

Однажды он в кровь избил маленького морячка, перемигнувшегося с его девушкой. Другой раз ударил швейцара. Третий — завел настоящий бой в подвальчике на проспекте Огородникова.

Два раза его судили; на суд он являлся в синей заграничной робе в крахмальном, тонкого полотна белье, выпущенном из-под робы с особенным флотским шиком, гладковыбритый, гладко причесанный, скромный. На вопросы он отвечал тихо, держал руки по швам, сразу же признавал себя виновным и просьбу о снисхождении мотивировал тем, что моряки подолгу не видят земли, а когда попадают на материк, то, естественно, и т. д. Услышав о материке, приятель Скворцова Барабуха, списанный за разложение с парохода на портовый буксир, даже перевел дух от удовольствия и, покачав головой, почтительно прошептал:

— Видал подлюг, сам не ангел, но такого! Ну, орел!

Оба раза Скворцов получал по месяцу принудительных работ и оба раза скромно и почтительно благодарил «граждан судей» за оказанное ему пролетарское снисхождение. Благодарил кратко, с чувством, но совершенно не самоунижаясь, что, разумеется, производило на судей самое благоприятное впечатление.

Жил он у Барабухи.

Санька Барабуха — парень с жирным, белым лицом, с вечно выпученными светло-голубыми глазами, с запинающейся речью и крупными влажными руками — был единственным и надежнейшим помощником Скворцова в том деле, которым Скворцов занимался профессионально, размеренно и даже педантично. Сам Барабуха, как правило, ночевал у своей «мамыньки», и комнатой его, впрочем как и душой, целиком владел Скворцов.

В комнате было уютно, чисто и всегда хорошо пахло. Скворцов любил духи. Спал он под легким шелковым одеялом гагачьего пуха, утром ходил в красивом халате, в меховых туфлях, сам варил себе кофе на спиртовке, ел из кузнецовских, розового фарфора тарелок, пил из старинной, червонного серебра стопки и на ночь растирал свое белое мускулистое тело девяностоградусным спиртом — для здоровья.

Забегая к Скворцову, Барабуха обычно ставил себе стул возле двери: ходить по пушистому ковру он не решался, да и Скворцов не настаивал, поддерживал соответствующую дистанцию между собой и Барабухой. Говорил он с Барабухой коротко и никогда ни о чем его не спрашивал.

Раза два в неделю, под вечер, в строго назначенное время, обычно в сумерки, когда рабочие и служащие идут по домам и улицы полны народу к Скворцову стучали. Он лениво подымался с дивана, на котором проводил все свое свободное время, и отпирал дверь.

Сначала велись ничего не значащие разговоры — о погоде, о ресторанах, о кинематографе. Говорил преимущественно гость, Скворцов слушал и глядел на гостя в упор наглыми своими глазами. Когда гость умолкал, Скворцов или говорил, что ему надо уходить (это значило, что гостю он не поверил, и коммерция не выйдет, расхлебывать кашу должен был Барабуха), или, извинившись, выходил на несколько минут.

Гость молча ждал.