Наши знакомые

Торговля шла обычно крупная — партиями: три дюжины часов-браслетов, двести граммов морфия, банка кокаина, набор оптики для фотокамер, полсотни самых модных галстуков, модные бусы — кульками, россыпью. Полученные деньги Скворцов дважды пересчитывал. Шелестел он валютой разных стран: были тут и доллары, и швейцарские франки, и фунты стерлингов, и кроны, и латы. Иногда в надушенной, уютной комнате слабо позвякивали золотые монеты. Скворцов не только ввозил, но и вывозил. «Работал» он серьезно, не на пропой души, а на будущее, делал себе капитал. Рано или поздно, думал он, все это — все эти Советы, комиссары, рабочие и крестьяне, — все это отменится. И опять, как раньше, как в том мире, где швартовался пароход, на котором он служил, — все станет на свои места. Умному, богатому будет отлично, а глупому, бедному, как и следует по справедливости, — плохо. Тогда он, Скворцов, вынет из своего тайника те немалые капиталы в верной и постоянной валюте, которые им будут скоплены. Тогда начнет он жизнь — только в свое удовольствие, ибо, предполагал Скворцов, жизнь человека есть одно лишь сплошное удовольствие, а все остальное — для дураков.

Он любил хорошо поесть, понимал толк в еде и никогда не отказывал себе ни в чем. Как девочка, он ел пирожное в кондитерских, пил шоколад, потом задумывался — не хочется ли ему солененького. И, прислушавшись к себе, проверив любовно и внимательно сам себя, съедал маринованный грибочек, маслинку, кусочек хорошо вымоченной селедочки. Сам, на керосинке, не доверяя никому, жарил себе к обеду куриную котлетку и съедал ее, читая происшествия в вечерней «Красной газете». Вновь тянуло его на сладкое, затем хотелось выпить бархатного пивка. Потом он лежал на диване, гладкий, хитрый, здоровенный, словно большой, рыжий, себе на уме, ленивый кот…

Его любили женщины. Он принадлежал к той породе мужчин, вся жизнь которых является как бы только скучной обязанностью, но такой обязанностью, без исправного выполнения которой не получишь самого главного — женщин. В холостой компании он был вял, рассказывал хоть и забавно, но невесело, бесконечно потягивался и скучал. Но стоило появиться женщине, и он совершенно менялся: в глазах его появлялся мягкий блеск, рассказы приобретали какую-то внутреннюю пружину, он подавал злые реплики и постепенно становился тем самым главным, на которого только и смотрит женщина. Положение самого главного вновь возбуждало его энергию, он начинал уже откровенно глумиться над кем-нибудь из товарищей, противопоставлял ему себя, выставляя хорошие его стороны жалкими, иронически похваливая его и, наоборот, подсмеиваясь над собой. Потом внезапно двумя-тремя не очень понятными, но почти горькими фразами он все запутывал и становился тем, кого провинциальные девушки с робостью и восторгом называют «странным». Точно все ему опротивело, он садился в угол, брал гитару, или газету, или книгу и играл или читал — все равно. Потом вдруг опять вмешивался, опять начинал подтрунивать и глумиться, потом дотрагивался как бы ненароком до плеча или до колена, или до руки женщины и, заметив ее испуг, тотчас же вежливо, но опять-таки с оттенком издевки извинялся, потом ни с того ни с сего брал фуражку и уходил домой или в «кабак», ни с кем не простившись, якобы потихоньку, но так, чтобы кто-нибудь увидел и бросился его догонять. Вся эта сложная, порой длительная игра держалась на убеждении Скворцова в том, что все женщины выдумщицы и мечтательницы, что происходит это из-за того, что голова их не занята делом, из-за того, что они скучают, из-за того, что жизнь их — один досуг, и досуг этот им некуда девать. Угадывая мечты интересующей его женщины, Скворцов двумя-тремя намеками превращал себя в того человека, который нужен был, по его мнению, именно этой женщине, а дальше предоставлял все случаю, не слишком заботясь об успехе затеянного предприятия, а лишь лениво подбрасывая дровец в начинающий разгораться костер. Он только разрешал, поощрял и чуть-чуть помогал женщинам выдумывать его, не выдавая себя раньше времени, никогда не отступая от намеченного и преследуя только одну цель: без боя, без войны, играючи, весело и легко, с блеском довести женщину до того состояния, в котором она не только просто сдается, а с нетерпением ждет, не только подчиняется, а сама проявляет инициативу, не только влюблена, но жалка и растеряна перед тем чувством, которое владеет ею. И тут ему надо было только заметить, подбодрить или просто сжалиться. Иногда он замечал, иногда не замечал. Случалось, что к тому времени, когда следовало заметить, он уже был занят и нарочно не замечал, а если и замечал, то совсем уж неохотно, почти случайно, с ленцою, как бы говоря: «Надоели вы мне все, да что с вами поделаешь». И женщина уходила от него в слезах, подавленная его ленивым хамством, его чудовищным бесстыдством, наглым, сытым и брезгливым выражением его светлых, сухих глаз.