Наши знакомые

Кайман, волоча длинный хвост по скату, сполз к воде и бесшумно исчез. Подошел человек в сером балахоне с ведром в руке, влез наверх по стремянке, громыхнув, открыл дверцу и высыпал кайманам целое ведро живой, серебристой, подпрыгивающей рыбы. За сеткой защелкали челюсти, раздалось рычание, вой и мяуканье: кайманы ринулись к пище.

— Господи! — шепотом сказала Антонина и отступила назад, к Скворцову.

Он опять мягко обнял ее одной рукой за плечи и повлек к выходу. Она не сбросила его руку, как давеча, а, наоборот, мгновенно прижалась к нему и заглянула ему в глаза с тем милым выражением испуга, смешливости и просьбы о снисхождении, которое у нее бывало после того, как она плакала… Ему очень хотелось поцеловать ее в губы, но он сдержался и заговорил о чем-то безразличном и себе и ей…

Когда они, миновав маленькие сени, вышли снова в сад, и у Антонины и у Скворцова было такое чувство, будто между ними что-то произошло, но что именно, ни он, ни она не могли сказать.

Она выглядела немного испуганно и с робостью посматривала на него снизу вверх. Он казался ей очень величественным, красивым и вовсе не таким, как она думала о нем раньше. Скворцов же с радостью и гордостью чувствовал, что та добрая нежность, которую он питал к ней в день похорон Никодима Петровича, вновь возвратилась к нему, что он ровно ничего не хочет от Антонины и что ему с ней отлично и — так бывает в кинематографе — красиво.

Все остальное время они ходили под руку, и порою он значительно заглядывал ей в глаза. Она едва заметно краснела и отводила взгляд, и он, щурясь и насвистывая, повторял про себя одно и то же слово: «Женюсь, женюсь, женюсь». Теперь это слово не выглядело смешным, он произносил его с волнением и жадностью — так же, как вдыхал запах ее нагретых солнцем волос или сжимал ее прохладную руку в своей белой и сильной ладони.

Обезьянник не понравился ей; едкий смрад, вопли, голые фиолетовые зады, не то умные, не то сумасшедшие желтые глаза, визг, трескотня и идиотская карикатурность их движений — все вместе было так некрасиво, обидно и невесело, что она, простояв у сетки не больше минуты, потащила Скворцова прочь.

Уже солнце садилось, уже заиграл сводный оркестр рядом, в саду Народного дома, уже стало легче дышать, когда они посмотрели всех зверей и поднялись по ступенькам на террасу ресторана. Тут пахло нагретыми за день сосновыми досками, пивом, клеенкой и едой. Они выбрали столик поуютнее, в уголку террасы, возле ели, раскинувшей ветви на самой террасе, сбросили со скатерти рыжие иглы и уселись в приятно скрипнувшие плетеные кресла. Подошел сутулый официант с мокрыми усами и таким выражением лица, которое означало, что ему ни до чего решительно нет никакого дела. Скворцов заказал селянку на сковороде, водки, салат, лимонаду и сосисок. Под крышей террасы суетились какие-то маленькие, проворные птички, чирикали и торопливо куда-то летели, — казалось, что они там совещаются, потом что-то предпринимают и опять совещаются. Антонина сказала об этом Скворцову, он лениво поглядел наверх, ничего не ответил и налил себе большую стопку водки.

Пил он неприятно, обхватывая края стопки красными губами и почти совсем закатывая зрачки. Перед каждой стопкой он говорил: «Ваше здоровье» и шутливо чокался о стакан с лимонадом.

Несмотря на легкое опьянение, он все же чувствовал, что то «особенное», возникшее между ним и Антониной у клетки с кайманами, тает с каждой секундой. Движения Антонины сделались связанными, она стала вдруг благодарить, чего раньше не делала, несмотря на то, что жаловалась на голод, ела очень немного, и выражение доверчивости, которым светился ее взгляд весь нынешний день, сменилось настороженностью.

Скворцов обозлился: вечер, хлопотливое чириканье птиц, музыка в саду, обильная и красиво поданная еда, запах ели — все это располагало его к привычной и откровенной беседе… Ему хотелось взять Антонину за руку или коснуться ее колена, прищуренно и тайно заглянуть в ее глаза и глубоким, чуть взволнованным голосом, тем, каким он обычно разговаривал с женщинами, завести разговор — ничего не значащий внешне, но полный намеков, каламбуров, острот особого направления, тот разговор, в ведении которого он не знал равных себе, который приносил ему неизмеримое удовольствие и очень возвышал его в собственных глазах. Но он не мог начать этот разговор, потому что, несмотря на весь день, проведенный вместе, Антонина была насторожена сейчас еще больше, чем до этого дня, потому что она ничего совершенно не пила, и потому что сидела она так, что ему казалось — вот встанет и уйдет.

Стараясь побороть злобное раздражение, он выпил еще водки, поковырял салат и вдруг улыбнулся, подумав о том, скольких усилий еще будет стоить ему эта черноглазая девчонка.

— Чего вы? — спросила Антонина.

— Так, — ответил он и, еще не перестав улыбаться, упрямо стиснул челюсти. Его белое лицо приобрело странное, двойственное выражение, чуть бессмысленное, немного пьяное, вызывающее и ласковое в одно время.

— Чего вы? — опять спросила Антонина.

— Ничего. То есть не ничего.

— А что?