Наши знакомые

— Вы мне очень нравитесь.

Она опустила голову.

Несколько секунд Скворцов молчал, потом взял ее руку, лепившую шарики из хлеба, вынул из ее пальцев кусочек хлеба и торжественно, напряженно, не очень удобно поцеловал ладонь.

— Ну вот, — сказала Антонина. Ей стало стыдно, показалось, что на нее смотрят и смеются. Она оглянулась. Угол террасы был пуст.

— Ну вот, — повторил Скворцов, но с особым, непонятным смыслом.

— Что «ну вот»?

— Так себе? — улыбнулся он и осторожно налил водку в стопку.

— Может быть, довольно, — коснувшись пальцем графина, полувопросительно предложила она.

Глядя ей в глаза, он поставил графин на стол и с торжественным выражением уже пьяного лица выплеснул водку из стопки за перила террасы.

— Закон.

— Что?

— Я говорю — закон, — повторил Скворцов, — если ты сказала, — значит, закон.

— Какой закон? — опять не поняла Антонина.

— Ваше слово — закон. Твое!

Он разрезал сосиску так, что из нее брызнул сок, и принялся жевать, морща верхнюю губу.

В саду Народного дома духовой оркестр заиграл вальс. Скворцов поднял голову, послушал, презрительно мотнул головой в сторону оркестра и, окончательно перейдя на «ты», принялся рассказывать о себе.

Из его рассказа она узнала, что он начал свою службу еще мальчиком, в семнадцатом году, — его взяли юнгой на «Цесаревича». В годы революции он не служил, а учился у «папашки Михельсона» — механика.

— Трудно было, — говорил Скворцов и злобно щурился, — черт-те как трудно. Да что!

Она слушала его и представляла, что это действительно очень трудно, раз он, моряк, человек с такими бесстрашными глазами (ей казалось, что у него бесстрашные, а не наглые глаза), жалуется. Пока он говорил, ей вспоминались рассказы Станюковича, которые она недавно читала, и еще что-то, какое-то красивое, ныне уже не существующее слово; наконец она вспомнила это слово — конквистадоры.

— А умрешь, — говорил Скворцов, — и умрешь, понимаешь ты, и страшное дело…

Она вздрогнула:

— Какое страшное дело?

— Такое: зашьют тебя в брезент, положат на доску и спустят к черту в воду — на корм рыбам, и нет у тебя могилы — ничего. К ногам ядро — и точка.

— Ну хорошо, — сказала Антонина, — а неужели не могут положить в гроб и потом в трюм — ну довезти до земли?

— Не могут.

— Почему?

— Правило.

— Но ведь жестокое правило, — возразила Антонина, — с таким правилом надо бороться.

— Попробуй поборись.

— Я бы непременно боролась, — сказала Антонина, — ведь это значит — умрешь, и родные не могут даже прийти на могилку к покойному.

— Не могут.

— Ужасно!

Он презрительно усмехнулся и, вытянув на столе маленькие белые руки, хрустнул пальцами, потом еще выпил водки и задумался.

Они поднялись, когда уже стемнело и когда сторож зазвонил в колокольчик, звоном оповещая посетителей, что сад закрывается. За сплошною стеною деревьев, точно давясь, хрипло рыкал лев. Исступленно и бессмысленно визжали обезьяны. Над головами, шумно хлопая крыльями, летали какие-то неизвестные птицы. Было немного страшно, немного таинственно и очень в тон всему тому, о чем они разговаривали весь вечер на террасе ресторана. Кроме того, было красиво: рядом, в саду Народного дома, играли оркестры, щелкали ракеты и чей-то гортанный голос, вероятно с эстрады, кричал под пистолетные выстрелы непонятные, короткие слова.

Антонина и Скворцов шли медленно. В воротах она споткнулась, он взял ее под руку и близко заглянул в ее глаза.

— Что? — тихо спросила она и удивилась своему голосу — он стал напряженным, будто ожидающим.

— Ничего, — раздельно ответил Скворцов и вдруг, неприятно оскалившись, поцеловал ее в подбородок и выше, в раскрытый рот — во влажные ровные зубы.

Сзади добродушно засмеялись.

— Ничего, — опять раздельно сказал Скворцов и крепко стиснул руку Антонины.

Потом он вел ее скрипучими дорожками сумеречного сада — меж скамеек, на которых переговаривались и тихо смеялись пары, и, неловко нагибаясь, страстно целовал ее тонкую шею, плечо, щеку, лоб…

Она шла молча, покорно, с закрытыми глазами, тяжело, как в воде. В ушах у нее шумело. Она слышала дыхание Скворцова, шепот на скамьях, шелест листьев, далекий грохот трамваев и ни о чем решительно не думала. А он шел все быстрее и быстрее, точно нагоняя упущенное время. «Куда он торопится?» — наконец подумала она и остановилась.

— Что ты?

— Я устала, — тихо, с жалкой улыбкой произнесла она.

— Мы сейчас сядем на трамвай.

— Ну хорошо, — вяло согласилась она и оперлась на его руку, но он так стиснул ее локоть, что она отшатнулась в сторону и посмотрела на Скворцова так, точно видела его в первый раз.

— Ну, чего? — уже нетерпеливо, с обидным раздражением в голосе спросил он.

Она не ответила: ее поразило жадное и злое выражение его пьяного, белого в сумерках, лица.

— Ну?

— Устала, — для того чтобы что-нибудь сказать, произнесла она и легкой своей походкой, неторопливо, без Скворцова, пошла вперед. Он догнал ее и опять взял под руку, но так грубо, нехорошо и нарочно неловко, что она чуть не ударила его…

— Чего ты бесишься? — спросил он.

Она молча шла вперед.

— Кошка, — усмехнувшись, сказал Скворцов и, сунув руки в карманы, равнодушной развальцей зашагал рядом.