Наши знакомые

Пришлось вернуться за табуреткой и молотком. Она вколотила новую петлю из согнутого гвоздя, подышала на озябшие руки и принялась закручивать проволоку.

Потом она затопила печку наново, выгребла из поддувала золу, прибила гвоздиком отставший от пола железный лист и подмела мастерскую. Парикмахер не выражал никакого удивления — будто так и следовало.

Наконец явился Петр Андреевич. У него был такой вид, будто он всегда был очень толстым, а нынче вдруг ужасно похудел. Щеки, подбородок, шея — все изобиловало лишней кожей. На самом же деле Петр Андреевич вовсе не худел. Он всегда был таков. Лишняя эта кожа причиняла ему много хлопот, раздражала его, и не так давно он думал даже об оперативном удалении лишнего на шее и на подбородке, но под влиянием доктора Дорна решил отпустить бороду — побольше и попышнее. Борода хоть и скрыла лишнюю кожу, но придала Петру Андреевичу бандитское выражение, от которого он спасся очками из простых стекол. Большие очки действительно спасли его: он вдруг стал походить на ученого-аскета и полусумасшедшего. Надев очки и продумав как следует свой облик, он решил, что и говорить следует иначе — отрывистее и оригинальнее.

Прочитав письмо Дорна, он молча осмотрел Антонину и ушел за перегородку, туда, где шипел примус. Потом он позвал ее.

За перегородкой горела двенадцатилинейная лампа, лежали горкой чистые салфетки, поблескивало цинковое корыто. Когда она вошла, Петр Андреевич наливал себе в стакан кипяток из чайника. Стакан вдруг лопнул. Петр Андреевич выругался и поставил чайник опять на примус.

— Надо было ложечку в стакан положить, — сказала Антонина.

— Почему?

— Тогда стакан бы не лопнул.

— «Бы» это вроде «авось», — сказал Петр Андреевич. — Я могу вам платить не много. Двадцать один рубль.

— Хорошо.

— Являться надо к девяти часам.

— Хорошо.

— Будете стирать белье, мыть мастерскую, подавать воду, подметать, ездить по поручениям, как ученица.

— Хорошо.

— Если шашни заведете — выгоню. Понятно?

Она кивнула головой.

— Да… Печку топить, сдавать волосы… Зеркала должны быть промыты и прочищены. Мрамор тоже. Снаружи магазин чтоб всегда имел приличный вид. Как звать-то?

— Антониной.

— Иди работай.

Она вышла из загородки и поглядела в заиндевевшее окно: ничего не было видно.

— Как ваше имя? — спросил толстый парикмахер.

Она ответила.

— А меня зовут Самуил Яковлевич, — сказал мастер, — Самуил Яковлевич Шапиро. Ни больше ни меньше. Быстро оденься и купи мне одну пачку папирос «Совет». Потом сходишь ко мне на квартиру за обедом. Ну, живо!

И опять зашелестел газетой.

Еще затемно она приезжала в мастерскую. Отворяла ставни, снимала с двери тяжелый немецкий замок, мыла полы, грела воду и принималась за стирку. Надо было выстирать две-три дюжины салфеток, выполоскать их, подсинить, подкрахмалить. Раз в неделю стирались и крахмалились халаты. Петр Андреевич требовал, чтобы белье непременно было «с шепотом». Потом она гладила развешанное с вечера белье. Потом топила печь, протирала зеркала, мрамор, грела воду для бритья, резала бумагу, чистила щипцы для завивки, ножницы, проветривала мастерскую.

К десяти часам приходил Шапиро.

Опухший, с почечными мешками под глазами, злой и охающий, садился не раздеваясь в кресло и начинал браниться.

— Слышишь, — говорил он, — эта стервятина целый вечер кричала на меня, что я выбрал себе такую профессию. Ей неудобно перед подругами, что ее отец парикмахер. Ну а если б я торговал на Обводном, лучше? Скажи, мне? Или я не даю ей жизни? Сатана. Я болен, видишь, я распух, так ей мало. Ну, зато я ей тоже сказал — мамаша упала в обморок.

И он подробно рассказывал, как мамаша упала в обморок.

Обо всем он говорил злобно, всем сулил несчастья, кашлял, плевался и каждый день скандалил с Петром Андреевичем.

Начиналось обычно едва тот входил.

— Безобразие, ей-богу, — говорил он, — неужели трудно раздеться?

— Трудно, — кашлял Шапиро.

— Пойдите разденьтесь.

— Бабе своей указывайте.

— Я не указываю, а я говорю, что нечего входить в калошах.

— Заплатите раньше жалованье, а потом будете за калоши говорить.

— Я ж вам дал под жалованье сорок рублей.

— Под жалованье? Мне сто шестьдесят причитается — где они?

— У меня нет. Я вчера уборщице заплатил.

— Уборщице можете, а мне не можете?

— Так уборщице двадцать один, а вам двести, — возмущался Петр Андреевич, — и у вас деньги есть, а у нее нет.

— Вам в моем кармане не считать…

— Говорю — нет денег.

— А где выручка?

— Не ваше дело. Я хозяин.

— Хозяин? — глумливо переспрашивал Шапиро.

— Хозяин.

— Срам вы, а не хозяин.

— Ищите себе другого.

— Хитрый какой! Отдайте раньше деньги.

— Отдам. Завтра.

— Сейчас.

— У меня нет сейчас.

У Антонины дрожали руки. Она знала, что Петр Андреевич сейчас начнет плакать и божиться, знала, что денег у него действительно нет, знала, что хоть он и жулик, но жулик особенный, несчастный, и жалела его.