Насколько мы близки

Таинства, литургии и впитанные в семье традиции веры накрепко привязали меня к церкви. Службы я посещала неизменно – скорее по привычке, нежели из искреннего желания. Однако, несмотря на все ее бунтарство, Рут знала о религии и теологии -трактовки, история, противоречия верований – больше, чем кто-либо иной из моих знакомых. Чтобы разобраться с туманными библейскими ссылками, мне достаточно было обратиться к Рут. Она могла разъяснить отличия синоптических евангелий, многообразие значений слова «любовь» в древнегреческом, родословные Сары, Ребекки и массы иных женщин, даже имен которых я никогда не слышала, – и при этом она упорно держалась в стороне от церкви. Мы со Скотти сцепились как-то вечером по поводу ее демонстративного отказа посещать службы: возможно ли исповедовать искреннюю веру в одиночестве, или же без поддержки прихожан не обойтись? Скотти отражал любые мои доводы и оправдания, а я жалела, что Рут нет рядом. Вот уж кто расплющил бы его оборону с легкостью парового катка.

Вполне живая, купленная в цветочном магазине пасхальная лилия все равно выглядела бессмысленно и невыносимо фальшиво на фоне простой мраморной плиты в изголовье могилы Рослин. Рут избавилась от обертки из фольги, но пластмассовый горшок вряд ли выиграл от этого. Пока я крутила горшок, вжимая его в еще не осевшую красную глину, остроконечные симметричные листья цветка подрагивали вверх-вниз над лаконичной надписью могильной плиты – имя, фамилия, даты рождения и смерти – и в конце концов хором свесились влево, будто под хмельком.

– Господи, – сказала я. – Эта наша лилия какая-то… ну, не знаю. Банальная.

– Согласна, – ответила Рут. – Но ведь важно внимание. Мотив поступка – вот что имеет значение. Ничего, – быстро добавила она, – все равно украдут, еще до воскресенья.

– Как это?! – Подобное кощунство мне в голову не приходило.

– Так уж повелось. Разве что кладбищенские обычаи существенно изменились с тех пор, как мы с матерью носили цветы на могилу отцу. Кто-нибудь да пристроит цветочек на могилу своего родного и любимого. – Она коротко хохотнула. – Как будто Богу сверху не видно!

Мы еще постояли в густеющих сумерках, убивая время до начала вечерни.

– В Рождество мама делает три венка, – сказала Рут. – По одному на каждую половину двойных входных дверей и третий папе на могилу. Целый день трудится. Рид всегда восхищался этим трогательным жестом. Однажды я предупредила, чтобы не вздумал умирать – в надежде, что я стану мастерить венки на его могилу. – Переждав мой смех, она спросила: – А ты стала бы -для Скотти?

– Нет, – заверила я в ответ.

– Ты когда-нибудь думаешь… – Рут запнулась.

– О чем?

– Когда мы с Ридом ссоримся, он, бывает, спрашивает: «Ты вообще-то любишь меня, Рут?» И знаешь, вопрос-то, оказывается, не так прост. Страшный, в сущности, вопрос. Один из тех, что призывают срочно осенить себя крестным знамением, как будто слова, произнесенные вслух, могут сбыться. Но по правде говоря, я иногда смотрю на него и задаюсь тем же вопросом. Люблю ли я Рида? И меня это пугает.

– Вопрос? Или ответ?

– И то и другое. – Если Рут и хотела услышать мои признания, то дожидаться их не стала. – Пора, – сказала, глянув на часы.

А я ответила бы – да. Я тоже иногда спрашиваю себя, люблю ли я Скотти.

Я забыла, когда последний раз присутствовала на вечерне. Служба показалась мне приглушенной, чуточку смазанной, как краски оконных витражей, которым не хватает дневного света. Я не единожды слышала библейские отрывки, молитвы, псалмы, но в тот вечер, без воскресно-утреннего нытья детей, без ерзанья любителей гольфа, мечтающих поскорее слиться со своими клюшками, слова обретали более глубокий, благоговейный смысл, напряжение, значимость. С последним аккордом гимна я потянулась за сумочкой, но Рут остановила меня, прижав мою ладонь своей к скамье. Два священника в сопровождении служек плавно, бесшумно, степенно обошли ризницу и алтарь. Не обращая внимания на трех других, каждый исполнял возложенную на него задачу: вынимал свечи, сворачивал белоснежные накидки, сдвигал подушечки для преклонения колен в одну сторону, закрывал врата. С медного креста над алтарем и деревянного распятия под аналоем были так же неспешно, торжественно сняты и убраны прозрачные пурпурные великопостные покровы. Наконец, святые отцы и их юные помощники сняли собственные одеяния – богато расшитые у священников, чисто белые у мальчиков. Алтарь и его служители смиренно освободились от всех внешних атрибутов. Каждый жест совершался в глубочайшей, мертвой тишине, и с последним коленопреклонением участников действа верхнее освещение погасло. Алтарь погрузился в неожиданную, театрально-эффектную темноту. Безмолвная торжественность и символизм разоблачения алтаря обожгли слезами мои глаза. На лице недвижно следившей за сценой Рут были написаны покой и безмятежное ожидание.