Наследие

Я открыл настежь все окна, и теплый вечерний воздух потихоньку заполнил все пространство. Его огромность так резко контрастировала с теснотой моей квартирки во Флориде. Я подумал, что жить здесь, спускаться и подниматься по лестницам, ходить из комнаты в комнату было своего рода спортивной деятельностью. Еще окончательно не проснувшись, Ватсон изумленно оглядывал новый дом, пытаясь найти какие-то метки своего прошлого пребывания здесь, поглядывая то вправо, то влево, взвешивая все за и против, подобно жильцу, который сомневается, стоит ли подписывать арендный договор.

Первый вечер нам пришлось основательно заняться обустройством. Электрическая сеть работала, но наладить работу полотенцесушителя и других электроприборов было не так просто, поскольку они давно не использовались. На завтрак, обед и ужин я ел одно и то же, а именно ничего. Пес не прикоснулся к своему ужину. Путешествия не были нашим сильным местом. Не созданы мы были для того, чтобы переезжать, покидать новый мир, чтобы оказаться в старом, даже если в глазах многих старший из нас таким вовсе не казался.

Подобно тому как Флорида была латиноамериканским анклавом в Америке, Тулуза была похожа на испанские владения на территории Франции, именно поэтому ее выбрали своей столицей беженцы во время гражданской войны в Испании. Достаточно было полистать телефонный справочник, чтобы понять, что некоторым образом мы живем немного по ту сторону границы и бульвар Рамбла и фонтан Кибелы нам ближе, чем Отель Инвалидов и Эйфелева башня. Поэтому я бы не удивился, если бы на пороге возник Эпифанио и бросил небрежно «hola que tal»[14].

Полночь. Это был тот час, когда у Wolfi’s наплыв посетителей спадал, тот час, когда Ингвилд Лунде проходила между столиками, чтобы попрощаться с ночными гостями. Меня уволили уже месяц тому назад, я еще не приобрел нужную стойкость для осознания этого факта. Я все равно не понимал, почему моя хозяйка так быстро подписала отставку без предупреждения и без объяснений. В этот вечер, потерявшись в доме, где я когда-то родился, я сделал то, что, без сомнения, мужчина не должен делать никогда в жизни. Я снял телефонную трубку и набрал номер ресторана Wolfi’s.

Ингвилд сняла трубку, я хранил молчание, вслушиваясь в движение внутри зала, которого я мог практически коснуться рукой, чувствуя запах жареного бекона и пастромы, благословляя телефонную компанию за эти мгновения, потея каждую секунду, как говорил ее брат Магнус. В конце концов я повесил трубку. Мое сердце избавилось от нескольких экстрасистол, и я на мгновение почувствовал, что мне стало легче дышать. Никогда еще в жизни я не чувствовал настолько, что я в плену.

Ну а потом дом и все, что в нем наличествовало, упало прямо на меня. Потолок начал рушиться со всем имуществом, что таилось на чердаке, со всем старьем и призраками этой семейки чокнутых, движущихся в направлении морга, похожих на свечки, догорающие раньше времени, оставляющих за собой дерьмо, кровь, внутренности, сломанные кости, — все это для дорогого наследника, чтобы он все это прибрал и вновь придал хотя бы вид нормальности врачебному кабинету, чтобы больные приходили сюда на осмотр, ощупывание, прослушивание, простукивание, ровно так же, как в те времена, когда доктор Катракилис в жаркую пору принимал их в шортах.

И тут я совершил детский, абсолютно мне несвойственный жест. Я пошел на кухню и разбил все, что только смог. В два часа ночи меня остановил страх, что мой пес может пораниться, и я собрал осколки стаканов, фарфоровых тарелок и чашек, пластиковых мисок и металлических изделий, сокрушенных мною. Собрал и потом прошелся с пылесосом. В 3 часа ночи я присел там, где на меня обрушилось небо. Я знал, что крыши обладают великой мудростью и не падают два раза в одном и том же месте. Таким образом, прижав Ватсона к себе и чувствуя, как бьется его сердце, я заснул на диване.

Этой осенью итальянец Селино Борлин выиграл марафон на Олимпийских играх в Сеуле, Америка выбрала в президенты Буша, Горбачев был принят в Европарламенте; скульптура Дега «Маленькая танцовщица четырнадцати лет» продалась за пятьдесят два миллиона, «Шагающий человек» Джакометти — за тридцать пять миллионов, «Акробат и юный Арлекин» Пикассо — за двести тринадцать миллионов, и в это же самое время миттерановская Франция проголосовала за закон о минимальном социальном доходе.

Я пытался как-то найти свое место в этом городе, вновь обрести родину, на которую я заехал лишь мельком, когда умер отец. Это оказалось не так трудно, но у меня никак не получалось подвести черту под моим прошлым игрока в пелоту, отказаться от радости, которая зарождалась во мне каждый раз, когда я натягивал перчатку. Напротив, идея открыть отцовский кабинет была для меня равносильна Каносскому унижению[15].