Наследие

Этой долгой-долгой весной мне казалось, что я обладаю магической связкой ключей, способной открыть мне все двери к счастью, ну, или по крайней мере к каждому из разнородных ингредиентов, его составляющих. И вот теперь у меня в связке осталось только четыре основных ключа. Один, с биркой Volkswagen, мог блокировать дверцы моего «Карманна», другой — от дома в Тулузе, здоровенный, им можно было оглушить человека, если что. Третий, с пластиковой головкой, от квартиры на Хайалиа, и последний — от яхточки, с насадкой из пробки, которая не даст ему утонуть, если он вдруг по недосмотру упадет в воду.

Огромная связка — а осталось четыре ключа. Параметры мира внезапно сократились. Пес не жаловался, вот только не понимал, почему же по вечерам я иногда плачу, пролистывая глянцевый журнал.

Работу я потерял, из ресторана меня выставили, денег стало совсем мало. Было очевидно, что жизнь показывает мне на дверь, что пора покидать эту территорию эфемерности, на которой я наивно хотел расположиться на всю жизнь. Но для меня здесь больше ничего не осталось. Забастовка с каждым днем все больше капсулировалась, как гнойный абсцесс, временные работы, которые мне удалось найти, предлагались американскими директорами среднего роста, которые в жизни не бывали в Вигеланд-парке в Осло, готовы были на все, лишь бы не пропустить матч «Майами Долфинс», и были снабжены парой добротных яиц. Им столько всего не хватало до совершенства, что их предложения даже не подлежали рассмотрению.

И вот настал момент, когда жестокая реальность окончательно развеяла мои заблуждения. Я должен был вернуться во Францию и смириться с этой неприятной мыслью, которая уже некоторое время вертелась в голове: вновь открыть отцовский кабинет. Я долго пытался не замечать этой возможности, подобно тому как роженица не обращает внимания на зубную боль, но в глубине души чувствовал, что нарыв назрел и его пора вскрывать.

Когда я сообщил о своем решении Эпифанио, он разразился смехом: «Да оставь эту чушь, мудила! Ты с ума сбрендил, no? Похоже, твоя норвежка тебе мозги заморозила, надо же так! Да посмотри на себя! Из тебя такой же медик, как из меня таксидермист. Ты представляешь себе, что придется какому-нибудь Засосу в задницу лазить, чтобы понять, как у него все там устроено? Ты создан для того, чтобы жить здесь, быть моим другом и играть, когда все наладится, а все наладится, amigo, я уверен, все наладится».

Неделю спустя я пригласил Эпифанио поужинать в ресторане, где отлично готовили ската и акулу с коричневым рисом и таким острым соусом, что слезы на глаза наворачивались.

В конце ужина я сообщил ему, когда точно уезжаю. Я положил на стол ключи от «Фольксвагена» и от катера. Положил юридическую бумажку, с помощью которой он может перевести эти два транспортных средства на свое имя. Два довольно скромных подарка, но я понял, что для моего друга они имеют большую ценность, поскольку глаза его увлажнились (возможно, от соуса) и он с чувством произнес: «Ты правда потрясающий парень, Паблито. Самый замечательный парень, которого я когда-либо знал. Я о них позабочусь, вот увидишь. Мне никто никогда ничего такого не дарил, puta madre. Автомобиль и корабль, ничего себе!» И обнял меня в конце прочувствованной речи: «Я знаю, что ты вернешься, amigo. Когда забастовка закончится, когда мы победим, ты вернешься. И тогда машина и катер будут здесь. Они будут ждать тебя столько, сколько нужно».

Эпифанио отвез меня на моей бывшей машине в аэропорт. Собака уже знала, что ей придется в очередной раз пересечь небо в багажной клетке. Уверен, что по дороге он задавался вопросом, из каких таких соображений его спасителя понесло на поиски неприятностей, когда счастье было там, на углу 21-й улицы и авеню Коллинз.

В Тулузе была очень приятная осень. Сад приобрел запущенный, неухоженный вид. Лето выдалось жарким, засушливым, это можно было понять, поглядев на увядающие и преждевременно пожелтевшие растения.

Когда я вошел в дом, сразу почувствовал, что нахожусь в том месте, где вырос. Сквозь затхлый дух помещения, которое долго стояло закрытым, пробивался знакомый фамильный запах, в котором смешивались эманации тел Гальени и Катракилисов, букет кухонных приправ, подгоревшего масла, тошнотворных мыслей, формалинового прошлого, выхлопных газов, дезинфицирующих препаратов на спиртовой основе — все это впиталось в краску на стенах, в оконные карнизы, в складки занавесок. Все мои родственники присутствовали здесь точно так же, как это было всегда. Я продолжал жить среди них, я понял это тотчас же, как зашел в дом, даже раньше — когда открыл входную дверь.