Наследие

Я был одержим этой женщиной. Рядом с ней я забывал про особенности своего хромосомного набора, про рулоны скотча, смерть последней квагги, забывал имя своего вербовщика, имя фабриканта перчаток для пелоты, не различал лиц Хрущева, Берии и Маленкова на фотографии в газете, я чувствовал свою детскую ручонку в руке матери, она говорила мне все, что должны слышать дети, слова, которые рассеивают страхи, уничтожают чувство одиночество, затыкают бреши в мироощущении и отправляют вас в мир сильным, жизнелюбивым и исполненным страсти.

Я ездил на работу на «Карманне», иногда мне везло, и я находил место прямо перед рестораном или напротив. Как-то вечером Ингвилд увидела, как я ставлю машину у тротуара возле ресторана. Когда я натянул форму и заступил на службу, самый старый из распорядителей подошел ко мне и сказал: «Вам не стоит парковаться у входа. Ваша старая немецкая таратайка отпугнет всю еврейскую клиентуру в этом районе». Потом он вошел кухню, прогремев: «Два Цезаря, пастрома, ростбиф».

Таким образом таратайка стала нежданным-негаданным посредником, который позволил мне приблизиться к норвежке. В круговороте работы, воспользовавшись передышкой, она сказала мне, хоть до этого мы не говорили на эту тему: «Лет пятнадцать назад у меня был такой же „Фольксваген“, как у вас. С коробкой-автомат и мотором 1300. Я думаю, что это худшая из всех машин, которые я когда-либо покупала. Тормоза работали кое-как, руль плохо поворачивал, летом в ней было невыносимо жарко, мотор оглушительно шумел». Потом она дала мне счет для столика, за которым сидели пуэрториканцы, они очень спешили, потому что хотели идти развлекаться дальше.

Два дня спустя мой автомобиль, гроза небесная и проливной дождь сплотились в едином порыве, чтобы свести нас с норвежкой. Ингвилд иногда не брала машину и с работы шла пешком, одна, посреди ночи: для женщины это было, можно сказать, антиамериканским поведением. Но в тот вечер потоп не выпускал ее с порога ресторана. Я осмелился сказать, что могу прервать работу и отвезти ее домой. Пока дождь барабанил по крыше машины, а дворники на переднем стекле работали в бешеном ритме, я прославлял Джои Эпифанио за то, что во время моего отсутствия он починил днище. Ливень был таким сильным, что иногда казалось, что мы едем по дну бассейна. Я ничего не говорил, в любом случае шум мотора совместно с шумом грозы заглушили бы мои слова. Я просто вез мадам Лунде. Я мог чувствовать ее запах, и ее грудь была в полуметре от моей руки. Я чувствовал счастье, радость, гордость, мне хотелось бы, чтобы она жила где-нибудь в Джексонвилле, на другом конце штата, чтобы машина сломалась в двух шагах от мотеля и дальше все было бы как в плохих фильмах, где клиент, остановившийся проездом, обнимает женщину, которая не против, потому что уже такого навидалась…

Я довез ее до «Делано», она сказала: «Как хорошо, что вы там оказались», я не выключил мотор. Мадам Лунде поднялась по лестнице и скрылась за дверями холла.

Буря длилась два дня и две ночи. Вода лилась потоками, заливала канавы, образовывала целые озера в ложбинах на тротуаре и проезжей части. Возле фронтона «Джай-Алай» забастовщики принесли брезент со стройки и соорудили себе импровизированные укрытия. Под струями проливного дождя, в резиновых дождевиках, они напоминали рыбаков на сейнере, но стойко держались и по-прежнему не давали проходу штрейкбрехерам. Самые молодые, едва прибывшие из баскских земель, постепенно открывали для себя темную сторону игры, которую превратили в коммерческое предприятие, понимали, что спортсменов прокручивают в мясорубке банков и что лучших сынов их страны занесли в черный список. Эпифанио продолжал свою агитацию, обращаясь ко всем пелотари в равной степени, и молодым и старым. Он старался объяснить им, какое зло они совершают, когда забирают работу у других людей, что они ведут себя как послушное орудие капиталистов и льют воду на мельницу «Inc.». Называть ее «Инк» вместо корпорация — это было его ноу-хау, способствовавшее обличению дирекции. Эта «Инк» никого и ничего не инкорпорировала, она, наоборот, разоряла, увольняла, выкидывала на улицу тех людей, которые и обеспечили ее создание. Она в щепки разрубала старый мир из самшита и ивовых прутьев, живьем сдирала с него шкуру с помощью инструментов мясника-обвальщика.

Разные газеты, «Майами Геральд», «Сэнтинел», «Тампа-бизнес Джорнал», публиковали статьи и обозрения о разных аспектах забастовки. Но всех беспокоил один и тот же вопрос: как отразится забастовка на экономике ставок. Недавно приехавшие в Майами молодые баски или аргентинцы не представляли себе размер тайного котла под кортом, в котором варились доллары.