Наследие

Я уже не знаю точное количество, не могу сказать, скольким людям он вот так поспособствовал, но даже когда он уже долго этим занимался, он все не мог привыкнуть, что приходится колоть им эту гадость. По его рассказам, все проходило легко, быстро и безболезненно, но когда все заканчивалось — это ведь он нажал на поршень шприца… один раз, и я помню, что его это потрясло, один из его пациентов не сразу заснул после первого седативного препарата (мне кажется, он начинал с тиопентала натрия) и начал разговаривать с женой и сыном. Он говорил с ними так, словно им еще жить и жить вместе долгие годы. Отец продолжал вводить препарат, а больной — сопротивляться его действию. В какой-то момент он повернулся лицом к отцу, посмотрел на него так, словно видел впервые, и тут — хоп — закрыл глаза. Потом, думаю, отец добавлял дозу бромида паркурония и, если было нужно, хлорида калия. Он всегда говорил мне, что никто не может себе представить, каково делать это в комнате умирающего, в окружении рыдающих родственников, обезумевших от горя, хватающих тебя за руки, каково производить все эти действия, стараясь сохранять спокойствие, контролировать эмоции, преодолевать страх перед тем, как нажмешь на поршень».

Виски «Гленливет». Еще одна инъекция. Он смотрит на дно стакана. Что-то такое мелькает в его взгляде. Может быть, он вспомнил свою спальню. Может быть, кровать. Кровать, которая ждет его.

«Все это не в один день решалось. Сам больной, его семья, твой отец — все готовились заранее, за много дней. Но, мать твою, как к такой штуке подготовиться, ума не приложу. Это невозможно. Представь: перед тем как выйти отсюда, ему надо собрать вещи в саквояж. Шприцы, пузырьки с запрещенными веществами, стетоскопы. И выйти на улицу как ни в чем не бывало. Словно он идет лечить у пациента ангину. Представляешь, что творилось в его душе по дороге? Нет, к такому невозможно подготовиться».

Виски «Гленливет». Акт четвертый. Я заметил, что порция находилась в прямой зависимости от эмоционального уровня высказывания. При этом существовал риск, что после определенной порции алкоголя память отключится вовсе.

«И еще юридический аспект. Я часто об этом говорил твоему отцу. Ему было совершенно наплевать, думаю, он не осознавал все риски. Ты представляешь себе, если какой-нибудь родственник слетит с катушек и начнет болтать языком направо и налево, вдруг это достигнет ушей полиции или судей? И ведь сразу же начнется шумиха, журналисты, Совет профессиональной ассоциации. С этой точки зрения ему исключительно повезло. Сколько их там записано в книжку? Четырнадцать? Да это больше, чем везение, мать твою, это чудо! Чудо, точно тебе говорю».

Виски «Гленливет». Пятый заход. Язык еще поворачивается легко и проворно, дух бодр. Зигби был загадкой, губкой, наделенной даром речи и невероятными способностями к абсорбции.

«Твой отец, и я еще больше в этом убеждаюсь, когда рассказываю тебе все это, был человеком добрым и смелым. Я знаю, что у вас всю жизнь отношения не складывались, но знаешь, у него семейная жизнь была сложной и довольно странной. С твоей матерью и ее братом, которые жили там с вами, ему нелегко приходилось. И вот все это, плюс работа со всей спецификой, и еще твой дедушка, у которого был тоже отнюдь не легкий характер, отнюдь не легкий».

Алкоголь продолжал делать свое дело, последовательное прогревание постепенно поднимало все новые и новые слои грязи со дна. Уже угадывалось сытое урчание пошлых недомолвок, тошнотворных двусмысленностей, язвительных намеков, моя мама, мой дядя, корнями вросшие друг в друга, святотатство, совершаемое волей инцеста, пальцы, еще душистые и влажные, дед, приобщившийся к кровавым таинствам церкви. В отрыжке Зигби явственно ощущалась вся желчь его больной печени.

«Это, чтобы объяснить тебе, Адриан всю жизнь делал то, что надо. А скажи мне вот что: вот ты уже год или два открыл кабинет. Ты с тех пор хоть кому-нибудь помог?»

Иногда, если выходных получалось три дня, я уезжал на океан. Зима была там таким же временем, как и другие, с нужным количеством дождей и гроз, чтобы было чем дышать. Пес мой кружил по пляжам, я играл несколько партий в пелоту, «Триумф» сиял, омытый ливнем, Жезкибель за нами присматривал, Ласло Папп, из того места, где он сейчас обретался, снимал у нас семь или восемь очков за неверие, и ни за что другое. Никогда он не изменит своей теории, а мы — нашей.