Наследие

— Пахома? Или Женьки?

— Пахомовский.

— Пахом — правильный мужик.

— Он жену свою колотит и детей, — сообщил Глеб.

Родители переглянулись.

— А ты откуда знаешь, Herr Fischer^[26]?

— Митяйка рассказывал.

Телепнёв отхлебнул чаю:

— Ну вот. Мда… это… ммм… скверно. Бить никого нельзя. Даже животных.

— Я бы Виперию побил, — прихлёбывал чай Глеб. — Она наглая и злая. И со стола ворует.

— Новая кошечка, ещё к нам не привыкла. — Вера бесшумно, в отличие от мужчин, пила чай.

— Диковата, диковата, — кивал седеющими прядями Пётр Олегович. — Но ты понимаешь, сын мой дорогой, путь насилия хоть и самый простой, но совершенно тупиковый.

— Пап, она ласки не понимает. Плохая кошка! Оцарапала меня.

— Э, нет, родной. — Пётр Олегович зачерпнул полную ложечку мёда, отправил в рот и тут же запил чаем, задвигал увесистыми розовыми щеками. — Плохих животных… ммм… не бывает, как и плохих людей. Что есть плохо? Поступок! Кто его совершает? Человек. Вопрос: способен ли человек, совершивший плохой поступок, после этого совершить поступок хороший?

— Способен, — ответил Глеб.

— Но если бы он был плохим человеком, он бы не был способен на хорошие поступки. А совершал бы только плохие! Значит, он не плохой человек. И не хороший. А — просто человек. Homo sapiens c суммой хороших и плохих поступков. Так и животные. Вот эта Виперия тёти Олина, она же не всё время шипит, царапается и ворует? Может и приласкаться, и ласково помурлыкать? Может?

— Ну, может… но всё равно противная.

— Противная! Потому что ты запомнил только её плохой поступок. А если бы мы с мамой держали в памяти только твои плохие поступки, кем бы ты был для нас? Или мама помнила бы только мои плохие поступки?

Вера притворно-грозно прищурилась:

— И какой был последний?

Пётр Олегович тут же задумался, лицо его стало сумрачно-серьёзным. Он угрожающе процедил:

— Третьего дня облил тебя за завтраком сливками.

И расхохотался, откидываясь на спинку стула. Смех его был сильный, задорный, грудной. И всегда заражал окружающих.

Вера и Глеб тоже засмеялись.

— Так что, Глеб, не суди Випу строго. Помни, что говорил Филипп Филиппович из «Собачьего сердца» — ласка, только ласка.

Глеб кивнул.

Телепнёв покосился на окна:

— И не думает переставать!

— Петя, месяц сушь стояла.

— Да, да, пыль глотали мужики и бабы… А нынче: шёл дождь, скрипело мироздание. Веруша, я прошу прощения!

Он прижал руки к пухлой груди.

— Что такое?

Пётр Олегович замер в этой позе. Затем произнёс робким шёпотом:

— Я про-го-ло-дался!

— Господи! — Вера рассмеялась.

— Завтракали рано, а сейчас уж первый час.

— Я тоже есть хочу, — сказал Глеб и перевернул на блюдечке пустую чашку.

— Господи, мои мужчины голодные! — Вера всплеснула руками, встала и пошла на кухню.

Пётр Олегович обнял сына:

— Дадут! Дадут нам поесть!

Вскоре на столе оказались варёный окорок, жареная холодная курица, свежие огурцы, пшеничный и ржаной хлеб, сливочное масло и овечий сыр. Пётр Олегович достал из буфета графин с водкой, настоянной на смородиновой почке, подмигнул:

— Ну вот. Чтобы легче проскочило! Да и обед у нас безалкогольный.

— Чтение и водка несовместны.

— Увы!

— Тогда. Петя, и мне рюмку. Я озябла в лесу.

— Правильно!

Он взял две хрустальные рюмки и с графином подошёл к столу, стал разливать золотистую настойку.

— И кстати, в лесу наткнулась на мягкий куб.

Густые чёрные брови его поднялись:

— Что ты говоришь!

— Да. Ползёт в лесу у нас.

— Почему в лесу?

— Ты у меня спрашиваешь?

— Кубы только по полям должны ползать. — Глеб взял кусок курицы.

— Именно! Какого черта он ползёт в лесу?

— Пошли запрос в МЭ, дорогой.

— Сеть рухнула. Не до запросов! Но… эдак он и в дом вползти может?

— Может.

— Нет, я не против. Как вползёт, так и выползет, и дом наш будет в сто раз L-гармоничней, но…

— Но! — Вера подняла рюмку. — Выпей за наше с Глебом здоровье. Простужаться летом не хочется.

— Ваше здоровье, дорогие мои!

Они чокнулись и осушили свою рюмки.

— Ну вот. Ах, хороша! — Пётр Олегович взял двумя пальцами огурец и захрустел им.

Вера положила ему и себе ветчины. За окнами заполыхала молния и загремело так, что в буфете зазвенела посуда.

— Зевс Громовержец! — Хрустя огурцом, Пётр Олегович подмигнул Глебу.

— Пап, а у нас есть громоотвод?

— Не знаю… — задумался отец. — Не знаю!

— В этом доме есть всё. — Вера делала сыну бутерброд с ветчиной. — Кроме новой ванны.

— Ну, душа моя, в мире материи всё ломается, рано или поздно.

— А потом ремонтируется.

— Я послал запрос, всё будет. Я сам тебя опущу в новую ванну.

— Жду не дождусь!

Глеб доел курицу, рыгнул. Мать протянула ему бутерброд.

— Мам, я не хочу.

— Правильно, не переедай. Сегодня большой обед. — Она вытерла ему раскрасневшиеся губы салфеткой.

— Я пойду к себе, поскольжу. — Он встал.

— Так Сети же нет пока.

— А у меня цзин^[27].

— Хорошо, только переоденься. И кофточку надень.

Глеб вышел, прошуршав халатом по паркету. Жуя, Пётр Олегович проводил сына довольным взглядом:

— Как он… ммм… возмужал! За одну весну. Стремительно!

— Да, — улыбнулась Вера.

— По последней. Выпьем за Глебушку! — Он стал наполнять рюмки.