Наследие

— Спрашивала, — пьяно подтвердила жена пучеглазого.

— Как на клёне серёжки появились — сажай свёклу. Как осина зацвела — морковь.

— Да, знаю! — махнула баба. — А как черёмуха — картошку.

— Картофь, картофь, кормилицу, — по-лошадиному мотала головой старуха. — Да токмо в котором часу сажать — тоже знать надобно.

— Ну?

— Токмо до полудня сажай. Ежли после посадишь — червь пожрёт. И в полнолуние сеять — Господь тебя упаси, девка! Токмо когда луна растёт иль на убыль пошла.

— А на молодой?

— То, что вверх растёт, — на молодую луну сажай.

— Укроп, что ль?

— Укроп, пятрушку, щавель, подсолник, горох, кукурузу, рожь, пашаничку, гаолян. А как луна на убыль пошла, сажай то, что вниз растёт, — картофь, свёклу, морковь, репу, рядиску, хрен…

Аля заснула, привалившись к спине старухи. Ей приснился сон:

Она идёт по полю, что рядом с их домом, большому полю, на котором растёт что-то мелкое, шелестящее. Аля наклоняется, смотрит: это не рожь, не гречиха, не овёс, а что-то совсем непонятное. Она становится на колени, чтобы рассмотреть поближе. Это маленькие, худосочные растения, похожие на садовый горошек, гнущиеся, клонящиеся. Но вместо стручков у них — женские половые органы, маленькие совсем, но настоящие, живые. Аля трогает их, и растения начинают содрогаться, извиваясь. Она понимает, что им хорошо. Она трогает их больше, они извиваются, дрожат. И оттого что им хорошо, сердце Али начинает биться возбуждённо. Ей тоже хорошо вместе с этими растениями. Приятное чувство возбуждения наполняет тело. Она трогает растения, трогает, трогает, возбуждаясь. Ей становится всё острее, всё приятнее. Она идёт по полю, касаясь растений рукой. Всё поле наслаждается от её прикосновений. И с каждым шагом по этому наслаждающемуся полю ей становится хорошо, хорошо, совсем хорошо, просто так хорошо, что дрожат и подгибаются ноги, ноги становятся мягкими, тёплыми, гнущимися, она валится, валится, валится в поле.

Первой остановкой стал Шуайбинь — бывший Уссурийск. На вокзале немногие пассажиры сошли, зато подвалило народу в вагоны четвёртого, третьего и второго класса. Младпом машиниста подвёл к тендеру обледенелый хобот водяной колонки, стал заливать. Старпом насадил на квадригу увесистый колосниковый ключ, повернул, сбрасывая шлак из печи в поддон.

— Масло прокачай! — распорядился машинист.

— Сделаем!

На груди у машиниста заговорил в балаболе начальник поезда:

— Из Ши-Хо контейнер ломтей примите.

— Есть!

Машинист зашёл в кочегарню, где Жека и Гера закусывали, сидя на откидной лавке и разложив свои дорожные тормозки.

— За контейнером в iron maiden! — приказал машинист.

Кочегары убрали еду, дожёвывая, спустились на платформу. В отличие от заснеженной владивостокской она была чисто выметена.

— Постоять придётся, — сказал машинист китайцу в форме ЖД КНР, маячившему возле паровоза с красным флажком в руке.

Тот кивнул.

Тем временем из Ши-Хо электропогрузчик вытащил контейнер с накромсанной парной человечиной и повёз по перрону к паровозу. А к серому вагону без окон подогнали новую партию арестованных. Конвой построил их, приказал рассчитаться по номерам.

— Тридцать четыре, — доложил начальник конвоя капитану Ли и засветил голограмму.

— Что-то многовато для такой деревни, — недовольно поскрёб щёку Гузь.

— Работа смелого боится, — произнёс Ли китайскую пословицу.

— У нас — наоборот. — Гузь сплюнул на чистый перрон. — Смелый боится работы, а дурак её ищет.

— Потому что вы, русские, Конфуция не читали.

— И не прочтём. — Гузь высморкался на перрон и скомандовал начальнику китайского конвоя. — Пошёл!

Арестованных по очереди бегом погнали в вагон.

Под контролем кочегаров вокзальный электропогрузчик поднял и опрокинул контейнер с человечиной в ломтевой отсек паровоза.

— Свежатина, — сощурился Жека. — У СБ контора работает, ебать мой лысый череп.

— Даром свой хлеб не едят, — произнёс Гера, закуривая.

Он был антиподом своего напарника во всём. Бритоголовый, с промятым мясистым лицом Жека, бывший зэк, трижды отсидевший за воровство и изнасилование, говорил в основном на фене, верил в «рок» и в «ситуацию» и в то, что пять юаней лучше, чем четыре; ни дома, ни семьи не имел и подворовывал при любом удобном случае.

Поджарый, с правильными чертами всегда серьёзного лица с офицерскими усиками Гера, бывший штабс-капитан ВДВ ДР, разжалованный во время войны сперва в солдаты за «бунт против штабных бездарей», а потом и вовсе комиссованный по ранению, верил в православного Бога, имел жену во Владивостоке и сына в Пекине, говорил на старомодном русском, был честен до идиотизма, непримирим к врагам и нетерпим к несправедливости. Иссык-Кульский мирный договор он презирал, считая предательством. Кочегаром пошёл работать «из принципа». Да и платили на ЖД после войны неплохо.