Наследие

В кочегарке они присели доесть начатое. Походные тормозки у них также были совсем разные: Гере сумку с походной снедью собирала жена; в ней были небольшой термос с зелёным чаем, пирожки с куриной печёнкой, сервелат, жареный тофу, японская редька, маринованный имбирь. В грязном узелке Жеки имелась только копчёная свиная грудинка, солёные огурцы, ржаной хлеб да пара яблок. Ещё его карманы были полны подсолнечных семечек, которые он называл «семки» и постоянно лузгал их.

Закусывая, они продолжали разговор на всё ту же тему, ставшую для них повседневной: война и люди.

— Я в крытке когда сидел, нашему смотрящему маляву подогнали: подписан приказ главкома — зэков с малым сроком тянуть в чистильщики на бронепоезда, заносы снежные чистить, день за три в хате, лучшим — амнистия…

— Чушь! На каждом бронепоезде имеется укомплектованная бригада, снегорезы, угольники.

— То-то и дело, тема гнилая, им ломти в топку нужны, а не работяги, но ясно стало, что многие лёгкие поведутся, ну, те, что по бакланке, или просто мужики по первоходке. И вишь, ломятся, падлы, с этой темой в крытку! Не в зону, где воздуха для мыслей у человека до хуя, а в крытую! А тут кубатура, бля, бетон! Какие мысли, нах? Спёртость ума! Короче, смотрящим тогда был Володя Кореец, достойный кент, законник, и вот он эту шнягу просто, бля, закрыл, как дважды два: разослал он по хатам…

— Поехали! — Усатое лицо машиниста сунулось в кочегарку.

Кочегары тут же встали, прибирая тормозки, пристегнули лавку к стене и приступили к своей работе. В узкую, на совок похожую тачку кинули четыре человеческих обрубка, зачерпнули шесть ковшей нефти из цистерны, залили ею обрубки, схватились за ручку тачки, стоящей на колесах. Колёса же стояли на узеньких рельсах, ведущих прямо к топке паровоза.

— Ал-л-лигатор-р-р!! — угрожающе выкрикнул Жека.

Старпом открыл зев печи. Кочегары с разбегу загнали в него узкую тачку, наклоняя. И тут же вытащили пустую. Ни капли нефти не пролилось на пол. Кочегары на ТСЭ-4 работали чисто. Старпом закрыл печь. В ней затрещало.

Жека с Герой наполнили ещё три тачки и так же виртуозно трижды вкатили аллигатора в печь.

Машинист продул цилиндры, дал гудок. Китаец на перроне поднял красный флажок. Паровоз двинулся и, пыхтя, стал потихоньку набирать ход.

Гера швырнул в тачку ломти, Жека полил их нефтью.

— Короче, — продолжил он, — разнесли наши по хатам инструкцию от смотрящего. Простую, бля, аж не ебаться: кто подпишется на бронепоезда, тем — пизда.

Гера повернул к Жеке своё всегда серьёзное лицо:

— И это всё?

— А хули ещё? — спросил Жека и захохотал, обнажая гнилые, прокуренные зубы.

Гера снисходительно-недовольно хмыкнул.

Аля проснулась. Её неприятно трясли за плечо. Телу помешали как раз в тот момент, когда могло стать совсем хорошо, так хорошо, как давно не бывало.

— Билет! — спросил кондуктор с худощавым, измождённым лицом.

— Вот её билет. — Старуха взяла Алину руку с отсечённым пальцем и показала кондуктору.

— Она из Ши-Хо, — добавила напротив сидящая девочка, исподлобья глядя на кондуктора.

Остальные члены семьи пучеглазого мужика уже спали.

— В Цитайхэ ссажу, — бесстрастно заключил кондуктор. — Нет билета — нет пассажира.

— Креста на тебе нет! — закивала головой старуха.

— Есть, — спокойно возразил кондуктор. — А зайцев на поезде не держим. Инструкция.

— Мне над в Красноярско, — сказала Аля. — Там мамо подруго.

— В Хызыл Ч-а-а-ар? — протянул кондуктор. — Это, милая, двое суток пути, ежли без заносов поедем. Тридцать два юаня в четвёртом классе.

— У мень куртка живородо. — Аля расстегнула свою куртку.

— Натурой не беру. Запрещено. Пройдись по вагонам. Если наберёшь на плацкарту — доедешь. А нет, в Цитайхе — саёнара.

Кондуктор двинулся по вагону в обратную сторону.

— Вот тебе, дочка. — Старуха трясущейся рукой дала Але пол-юаня. — Ступай, попроси Христа ради.

Аля взяла монету и двинулась по проходу.

— Людь добры, подать на билето! — заговорила она, протянув здоровую руку.

Покалеченную руку она не показывала.

В двух вагонах четвёртого класса на Алю отреагировали вяло, большая часть пассажиров спала, несмотря на дневное время. Подал только один мужчина, тоже пол-юаня.

Перейдя через тамбур, Аля захотела писать. Она вошла в сортир и помочилась. Глянула на себя в зеркало. Показала себе свою руку с обрубком. Обрубок пальца вдруг заныл. Губы сами скривились, слёзы потекли.

— Мамо, видишь я? — спросила она у зеркала.

Вытянула из дырки салфетку, вытерла лицо, высморкалась.

И пошла в вагон третьего класса. Здесь было не чище, чем в тех двух, и людьми пахло ещё сильней. Лавки стояли в плацкартных отделениях, наверху виднелись спальные полки. Вагон был полон. На лавках сидели плотно, кто ел, кто игрался в умнице. Со спальных полок торчали ноги. Протянув ладонь, Алина побольше набрала воздуха, чтобы попросить милостыни погромче, но вдруг впереди раздалось громогласное:

— А теперь я вам, люди добрые, про Бога скажу! Бог наш молчанием велик! Храни Бога в душе, а совесть в сердце! Веруй в Богово, а не в чёртово логово! Богу не перечь, не буди невидиму картечь!