Наследие

– И ещё парочка! – Хван на коне серого металлопласта, в дублёнке чёрной, в шапке волчьей, с мечом японским, с плетью электрической.

Палец его в перчатке замшевой в комотра и комиссара упёрся:

– Становись!

Встали Налимов с Оглоблиным к своим.

– Ну как, комотр? – узкие глаза Хвана Налимова кольнули.

Молчит Налимов. Лицо его желвакастое, с бородкой редкой – сурово-спокойно.

Зато комиссар Оглоблин потрясён. Ряха его широкая, полная – опрокинута. Да и борода православная всклокочена. И видать по всему, что вера не помогает комиссару.

– Чего молчишь?

Молчит комотряда. Стоны раненых, трупы товарищей под солнцем февральским, холодноравнодушным.

– Пойдём в твоё логово по следам вашим! – Хван усмехнулся победно. – А по дороге – будет вам, выскочкам уссурийским, смертельная ебля!

Смех победителей в распадке взбаламученном звучит беспощадно. Все заёбинцы – на китайских железных конях “МА 4000”. Хорошие кони, скачут без устали, овса не требуют. Заёбинцы – богатые. Многих пограбили, многих заебли.

В Мухен Хван сунуться не решил: зачем? В планы не входило. Да и китайцы скоро опомнятся, пришлют из Сукпая солдат на снегоходах бронированных.

– Отряд, за мно-о-о-ой!

Потрусили кони железные по следам налимовского отряда. Живых лошадей даже и не взяли с собой: на кой ляд им живые? Их кормить нужно. Танковые сани тоже бросили. И раненых – подыхайте, побеждённые!

А пленных уёбанцев пёхом погнали снег месить.

Скомандовал Хван:

– Запевай!

И затянул начальник контрразведки Лю Цзе Хьян:

Спи, мой хуй толсто-о-оголовый, ба-а-аюшки-баю!

Тут же голоса подхватили довольно, победно:

Я тебе, семивершковый, песенку спою.
Стал мужать ты понемногу,
И возрос, друг мой,
Толщиной с телячью ногу,
В семь вершков длиной!

В шести верстах от Мухена, в роще берёзок корявых приказал Хван остановиться и спешиться.

– Уёбанцев – на стойку!

Стали каждого ставить на берёзу: верхнюю одежду – в снег, грудью к берёзе, руки вокруг ствола и на запястьях шнур пластиковый затягивают. Потащили было и Налимова к берёзке, но он:

– Господин командир!

– Слушаю тебя, Налимов! – Хван в седле подбоченился.

– Дозвольте нам с комиссаром поглядеть, как наши товарищи будут еблю смертную принимать. Чтобы поддержать их по-братски. А опосля и нас заебёте.

Недолго Хван думал:

– Валяй!

И тут же:

– Gas!!

Отстегнули заёбанцы маски свои, пустили газ, вдохнули – раз, другой, третий, четвёртый.

Расстегнули порты свои. Глянули Налимов с Оглоблиным – у большинства заёбанцев уды обновленные, с хрящевыми вставками, с мормолоновыми наконечниками.

С обидой комотр языком прищёлкнул: богатый отряд.

Потянули победители порты с побеждённых.

– Мужайтесь, товарищи!! – командир крикнул. – Мы с вами за правое дело бились, честно воевали, честно ебли, честно и помрём!

– В рай всех вас ангелы, ангелы понесут, Господи… – дрожащим голосом комиссар продолжил. – У Господа за пазухой окажемся, братья православные, не сомневайтесь, не бойтесь, Господь милостив, за борьбу нашу честную да за страдания приютит нас ныне и присно и во веки веков…

Началась смертная ебля. Закричали, застонали уёбанцы. Зарычали победно заёбанцы.

Хван на коне восседает, улыбается, блестит зубами на солнце: победа!

Побеждённых на всех не хватило, ебут по очереди. Стоны и крики. И первая кровь брызнула на снег.

Мощно и страшно ебут хвановцы.

И вот уже первый уёбанец замертво валится. И второй.

– Держитесь, братья! – командир подбадривает.

Но кто же, кто спокойно смертную еблю вытерпит?! Кричит истошно Рябчик, ревёт быком упрямый Розенберг, матерится Зульд, беззвучно вопит горлом осипшим Прыгун, плачет навзрыд Шуха кучерявый, трясёт головой от боли Буров, трёхэтажно материт победителей Щербина. А на командира мат, стоны, обиды – градом сыплются:

– Завёл нас, чёрт худосочный…

– Всрался нам этот Мухен…

– Штоб ты сдох, Налимов!

– Лучше б я в оборотни пошёл…

– Проебали мы налёт из-за штабных…

Горько слушать это командиру. Темнеет, стареет лицо его. И тубы посеревшие страшное слово на воздух морозный выталкивают:

– Разгром…

Когда забайкальские последнего уёбанца заебли, пришёл черёд и командира с комиссаром. Раздетые донага, встали они у берёз.

– Прощай, комиссар, не поминай лихом.

– Прости, командир, коли чем обидел я тебя вольно или невольно…

И вставили им: командиру – сам Хван, комиссару – контрразведчик Лю.

Командир мужественно вставку перенёс – ни звука, только скулы желваками заходили.

Комиссар вскрикнул высоко и забормотал:

– Господи, помилуй, Господи, помилуй!

У Хвана уд – обновлённый, удлинённый, хрящи с золотым наполнением, вставки из голубого мормолона. Да и Лю не отстал – тридцать три сантиметра хрящей, колец да вставок.

И полчаса не прошло, как командир собственными кишками заблевал да и осел замертво у берёзы. Худое тело его, в шрамах и язвах заживших, навсегда с корявой берёзой обнялось.