Наследие Мао для радикала конца XX – начала XXI века

Итак, мы знаем, что в ранней молодости Мао начитался анархистов, а в период существования партизанской базы в Яньани он читал в основном традиционный китайский роман, китайскую классику. В конфуцианской традиции человек, не знавший классическую китайскую литературу, не мог считаться образованным. Вот Мао ее и изучал. А разные товарищи по партии и наблюдатели из Коминтерна видели, что Мао Цзэ-дун все что-то читает и читает, и наивно полагали по простоте душевной, что он занимается марксистским самообразованием. А вот ничего подобного! Маркса он начал читать только в 50-е годы – и как только начал читать, то сразу пришел к выводу, что он умнее Маркса и гораздо лучше все понимает. Году где-то в 1957 Мао стал говорить об этом открыто. До этого, естественно, побаивался.

Другое дело, что при этом Мао активно пользовался марксистской терминологией. Он понимал, что это – необходимые «правила игры»: если их не соблюдать, могут возникнуть всякие сложности и неприятности, и тогда помощи от Советского Союза не жди. А главное, Мао раньше других понял, что основное правило – это громко хвалить товарища Сталина, как хвалишь товарища Сталина и почаще на него ссылаешься, так все нормально.

Поэтому, когда Мао писал свою основную философскую работу «Относительно противоречия», он, видимо, инстинктивно понимал (или подозревал), что пишет явно что-то не то, что-то, не укладывающееся в традиционный марксизм, – и поэтому специально постарался, чтобы эта работа была написана языком, понятным китайскому крестьянину, но совершенно непонятным для наблюдателей из Коминтерна.

Скажем, по основному положению марксистской диалектики Мао говорил следующее: «Одно на два делится, а два в одно не соединяются».

Для товарищей из Коминтерна это была в буквальном смысле слова «китайская грамота». В философском языке Мао они разбирались примерно как свинья в апельсинах. Ведь у Мао вместо «единства и борьбы противоположностей» получилось, что единства противоположностей не существует, а борьба – абсолютна. Отсюда естественным образом вытекает и извечная крайняя революционность маоизма. Если бы Мао написал это тогда же, в 1937-м, в открытую, то есть понятным европейцам языком (а в 1962-м, когда он уже ни от кого не зависел, он приблизительно так и высказался), на него немедленно поступили бы доносы в Коминтерн, что Мао Цзэ-дун в свободное от партизанской борьбы время занимается ревизионизмом – и противники Мао в руководстве партии получили бы реальный шанс отстранить его от власти. Мао был не дурак, он прекрасно понимал, что во внутрипартийной борьбе нельзя давать ни малейшего шанса противнику. Зачем же он тогда вообще устно и печатно высказывал такие «крамольные» взгляды? Затем, что Мао нуждался в революционной теории, приспособленной для понимания рядового красноармейца-крестьянина.

Мао ясно осознавал, что осуществляет у себя в стране именно крестьянскую революцию, и, хотя он и пользовался марксистской терминологией и говорил о «диктатуре пролетариата», но уже в 1940 году он в работе «О новой демократии» дал понять всем желающим, что китайская революция – революция крестьянская и что новая культура будет культурой крестьянской, а политический строй – властью крестьян. Он подробно и тщательно обосновал это ссылками на китайскую специфику, на многовековые традиции крестьянской антифеодальной борьбы, на то, наконец, что партизанская война – это крестьянская война. И все это было чистой правдой.

Иначе говоря, председатель Мао взял и приспособил достаточно традиционные идеи, близкие и понятные преимущественно крестьянскому населению, для решения задач социальной и политической революции. Конечно, он обставил это необходимым марксистским антуражем, но из той же конфуцианской традиции все китайцы хорошо усвоили: чтобы считаться человеком ученым, необходимо просто зазубрить определенное количество терминов, а вникать в их смысл необязательно.

Надо иметь в виду, что Мао на свой лад повторил исключительный социальный опыт большевиков по адаптации марксистской теории к нуждам революции в отсталой стране. В России большевики совершили революцию именно в экономически отсталой, аграрной стране, посягнув на один из фундаментальных постулатов марксизма. Но для мобилизации масс они, в отличие от Мао, воспользовались понятным для крестьянина языком представлений православного христианства: мы строим царство божие на земле, царство всеобщего равенства. Они создали язык и систему образов, понятные массам, которые апеллировали к предыдущему идеологическому опыту этих масс. А какой опыт у этих масс мог быть, если к 1917 году 80–90% сельского населения было неграмотно? Опыт единственный – опыт проповедей в церквях.