Наследник

— Кстати, всю сознательную жизнь в вузе преподаю, а спросить всегда стеснялась: а Малая где? На карту смотришь: вот одна, сбоку другая, а на небе всегда только эта.

Женька неловко хмыкнул:

— А я студентам тысячу раз объяснял, как Земля вокруг Солнца вращается, и злился, когда не понимали. А сам сообразил совсем недавно. Недаром говорят: лучше самому один раз увидеть. В Москве Малую заметить трудно: дома высоченные, небо над ними выглядит плоским. А здесь звёздный купол. Часа в четыре утра Большая Медведица уплывает высоко направо, а с другого краю Малая на тебя валится, — он прижал Тому к себе. — Покажу, если не уснём… Любое большое дело на 90 процентов состоит в умении видеть, и, к сожалению, поздно дошло, — он кинул взгляд на записи. — Ты мне лучше поясни, как бывший член партии, что марксистско-ленинская диалектика по поводу философского камня говорит?

— Вступил бы в своё время, сам бы точный ответ знал.

Плесков небрежно отмахнулся:

— Общие рассуждения! — Тысячелетия в Европах его искали для утилитарной задачки: любой подручный металл обратить в золото и поживать припеваючи. А безбрежному русскому уму поиски этого камня вроде и ни к чему. Он: у одних за пазухой, у других на сердце или в душе, — Женька спустил Тому с колен и в возбуждении встал. Но самый главный каменюка — на перепутье. Поэтому в поисках истинного пути полжизни и мечемся, перепрыгивая с одной кривой дорожки на другую. Помнишь, я тебе показывал улочку Щипок, где жил раньше,… дом утюжком, а от него пути-дорожки во все стороны расходятся? — та кивнула, не совсем понимая, куда он клонит. — Думаю, где-нибудь на том самом месте главный камень и лежит.

— С чего ты взял? — недоумённо спросила Тома. — Там буквально в двух шагах красный кирпичный дом за оградой, а в нём музыкальная школа имени Стасова. У меня племянница её оканчивала.

Женька накрыл её ладонь своею. В это мгновение лампочка под потолком замигала и погасла, и по всему дому разлилась темнота. Плесков на ощупь прошёл на кухню и вернулся с огарком свечи.

— Всегда держу наготове. Здесь подобные казусы регулярно случаются, — пояснил он.

Фитилёк чуть затеплился и, почувствовав под собой мощную парафиновую опору, вспыхнул ярким пламенем.

— «Жизнь — обман с чарующей тоскою, оттого так и сильна она, что своею грубою рукою, роковые пишет письмена», — глядя, как причудливые фигуры на изразцах печи извиваются в немыслимом танце, задумчиво процитировал Женька. — Думаю, эти строчки Есенин писал ночью. Рядом та же свеча горела, бегали тени по углам…

— С чего ты вдруг это вспомнил? — удивилась Тома.

— Недавно по радио рассказывали о его жизни. До меня внезапно дошло, что мы с ним почти соседями были. В этих самых местах он комнату снимал в молодости, первые стихи писать начал. И я решил: может так же блуждал по переулкам, и в конце концов, дорожку ту самую выбрал, по которой ко мне однажды Алевтина притопала. Поэтому потом и метался, найти себя не мог, — он усмехнулся. — Со мной однажды история приключилась. Как-то возвращаюсь из дома после каникул, самолёт припоздал и только к вечеру сел в Шереметьево. «Хозяйка заждалась, — думаю, — поздно появлюсь, она шум поднимет», — и остановил такси. Уже в городе шофер внезапно сворачивает с трассы. Я испугался:

— Где едем?

— Ваганьковское кладбище, тут Серёга Есенин похоронен.

Меня тогда поразило: простой шоферюга, на лице всего три класса образования. С какого боку его надо зацепить, чтобы о нем, как о своём закадычном кореше говорил.… А о нас, грешных физиках вообще кто-нибудь вспомнит? — Плесков спохватился. — Наверное, ерунды нагородил до небес?

Тома обняла его и стала массировать виски:

— Заняться тебе нечем, оттого всякое в голову и лезет. У мужика дело должно быть. — Она прижала голову к своему животу, — я сейчас только пожалела, что ребёнка от тебя не оставила. Теперь будем на звёзды смотреть.

IX

Весёлый рассвет прорывается сквозь застиранные занавески. В его косых лучах убогое жилище кажется сотканным из жемчужных нитей. Павлик открывает один глаз, потом другой, и осторожно выглядывает из-за ширмы. Он слышит утробный вздох дряхлого комода, обнажившего своё нутро с накрахмаленными простынями и наволочками. Дверцы шифоньера поскрипывают ему в ответ. Баба Клава суетится между ними, укоризненно поглядывая на мерно тикающие ходики. Всем своим видом она даёт понять, что пора собираться на занятия. Тогда Павлик поспешно натягивает рубашку и штаны, и, складывая ноты на столе, ждёт, когда хлопнет дверь напротив и по коридору засеменят каблучки соседской Юльки…

— Павлик, ты готов?