Наследник Атлантиды

Высокий человек стоял неподвижно, прислонившись к витой железной ограде. Длинное пальто из дорогой шерсти пропиталось водой, очень короткие, черные с проседью волосы слиплись. Он мог хотя бы поднять воротник, чтобы дождь не проникал за шиворот — нет, он мог бы и многое другое. Разогнать тучи, выпустив на небо уже давно не греющее осеннее солнце. Или заставить капли испаряться, не долетев до пальто. Или сделать так, чтобы эти холодные струйки шарахались от него, словно в испуге.

Но он просто стоял, не ощущая промозглого холода. И силы, которыми он владел, оставались в покое. Просто это место не терпело суеты, не терпело заботы о живущих, ибо принадлежало тем, кто ушел.

— Здравствуй, Солнышко, — прошептали чуть посиневшие от холода губы. — Здравствуй. Видишь, я пришел...

Он снова надолго замолчал, глядя на фотографию в рамке, тщательно закрытую стеклом, дабы никакая непогода не смогла хотя бы в малейшей степени повредить улыбке юной девушки, смотревшей на него со скромного каменного обелиска. Он сам выбрал этот снимок, на котором Солнышко была молодой, хотя прошло много, очень много лет с тех пор, как он видел ее такой. Но морщины, утратившие юную жизненную силу, пряди волос, чуточку выцветшие губы... все это лишь маска, которую каждый надевает с годами. Надо уметь видеть сквозь отпечатки лет, сквозь шрамы, оставленные ударами безжалостного времени. И тогда смотрящему откроются молодость, красота и очарование души — то, что никуда не уходит с течением лет.

И еще он выбрал этот снимок потому, что на нем Солнышко выглядела счастливой. Много ли у нее было по-настоящему счастливых дней? Раньше он думал, что много. Раньше он не задумывался над тем, какой была ее жизнь — рядом с ним, сильным, нестареющим, всегда уверенным в себе. Да, она всегда была рядом — и прошло на удивление мало времени, прежде чем он стал воспринимать это как само собой разумеющееся.

— Прости меня, девочка...

Странные слова. В последние годы все считали, что Солнышко — его мать. А она не спорила, улыбалась, и в речи все чаще проскальзывали слова «сынок мой».

— Я вернулся, — повторил он. — Я знаю, ты ведь хотела этого.

Слова звучали еле слышно, и даже окажись здесь кто-то из людей, выбравших для посещения кладбища столь неподходящую погоду, он не расслышал бы фраз, обращенных к фотографии. Но человек в мокром шерстяном пальто был один.

— Но знаешь, Солнышко, я ведь вернулся не потому, что ты об этом просила. Твоя просьба для меня значит много... но ведь ты не этого хотела, верно?

Ему показалось, или улыбающаяся девушка на снимке и в самом деле чуть заметно кивнула?

— Ты предпочла бы, чтобы я сделал это не ради тебя. Так и произошло, Солнышко. Я остаюсь, потому что нужен здесь. Твой мир стал и моим тоже, ему нужна защита.

Он снова надолго замолчал, затем, вздохнув, продолжил:

— А еще я вдруг понял, что должен хотя бы иногда приходить сюда, к тебе. Просто поговорить...

Девушка на снимке продолжала улыбаться. Но глаза ее вдруг стали по-особому ласковыми, словно солнце, отдавая последнее тепло, сумело пробиться сквозь мрачные тучи и бросило лучи прямо в зрачки.

Он наклонился и медленно положил на могилу большую, невероятно большую желтую розу, яркую, словно вобравшую в себя всю силу осеннего солнца.

— Я всегда буду неподалеку, Солнышко. И не волнуйся, я присмотрю за этим странным, безалаберным миром. С ним все будет хорошо, обещаю.

Магадан,

Апрель-декабрь 2005 г.