Наследник фараона

Капта сказал мне, что он долго горевал над моим телом, полагая, что я умер; он плакал также и о Минсе, пока здравый смысл не вернулся к нему. Ощупав меня и обнаружив, что я жив, он решил, что должен спасти по крайней мере меня, раз уж не может ничего сделать для нее. Он увидел тела других юношей и девушек, убитых Минотавром; крабы ободрали все мясо с их костей, так что они лежали гладкие и белые на песчаном морском дне.

Потом он стал задыхаться от смрада. Поняв, что не может нести меня и кувшин с вином, он решительно выпил остатки вина и бросил пустой кувшин в воду. Это так сильно поддержало его, что он, то волоча, то неся меня, достиг медных ворот с помощью клубка, который мы разматывали по пути туда. Немного поразмыслив, он решил, что, уходя, лучше всего снова смотать его, дабы не оставлять следов нашего посещения. Кажется, при свете факела он заметил на стенах тайные знаки, несомненно, оставленные здесь Минотавром, чтобы ему было легче находить дорогу. Капта сказал мне, что он бросил в воду винный кувшин, дабы заставить Минотавра немного поразмыслить над этим, когда в следующий раз он совершит свое кровавое дело.

Занимался день, когда он вынес меня наружу. Он запер за собой дверь и положил ключ на место в дом жреца, ибо жрец и стражники все еще спали, одурманенные вином, которое я приготовил для них. Затем он отнес меня в укромное место в зарослях на берегу реки. Там он обмыл мне лицо и растирал мои руки, пока я не пришел в себя. Я не помню ничего из этого. По-видимому, я совсем обезумел и не мог говорить, поэтому он дал мне снотворное. Сознание вернулось ко мне только гораздо позже, когда мы уже приближались к городу, а он вел и поддерживал меня. С этого момента я помню все.

Не припоминаю, чтобы я тогда страдал, и моя мысль нечасто возвращалась к Минее. Она была теперь далекой тенью в моей душе, как если бы я знал ее в какой-то другой жизни. Вместо этого я размышлял о том, что критский бог мертв и что могущество Крита должно теперь клониться к упадку согласно пророчеству. Это ничуть не повергло меня в уныние, хотя критяне проявляли ко мне доброту и их радость искрилась, как морские брызги на берегу. Когда мы подошли к городу, мне стало приятно думать, что эти воздушные, изящные здания будут некогда объяты пламенем, а сладострастные возгласы перейдут в предсмертные вопли, и что золотую маску Минотавра расплющат и разделят со всей прочей добычей, и что ничего не останется от блестящего великолепия Крита. Самый остров снова погрузится в море, из которого вместе с другими чудесами глубин он когда-то поднялся.

Я думал также и о Минотавре и без всякой злобы, ибо смерть Минеи была легкой и ей не пришлось, спасаясь от чудовища, применять все приемы, которым ее обучили; она умерла раньше, чем поняла, что с ней произошло. Я размышлял о том, что Минотавр был единственным, кто знал, что бог умер и что Крит должен пасть, и я понимал, что такая тайна должна быть для него тяжким бременем. Я думал, что его задача и прежде была трудной, даже тогда, когда чудовище было еще живо и он посылал цвет своей страны в эту обитель мрака месяц за месяцем, год за годом, зная, что с жертвами там произойдет.

Нет, я не чувствовал никакой злобы. Я пел и смеялся, как сумасшедший, и все шел, опираясь на Капта. Ему нетрудно было убедить встретившихся нам друзей Минеи в том, что я все еще пьян, так долго прождав ее возвращения. Им это казалось естественным, ведь я был чужеземцем, не способным понять, какое это варварство — появляться на улице в пьяном виде средь бела дня. Наконец ему удалось взять носилки, и он отвез меня в гостиницу, где, изрядно напившись, я погрузился в долгий и глубокий сон.

Я проснулся успокоенный и с ясной головой, и прошлое казалось далеким. Я снова думал о Минотавре. Должен ли я пойти и убить его? Ведь я знал, что это не принесет никакой пользы. Сказав правду, я мог сохранить жизнь всем тем, кто еще будет тянуть жребий или кто уже вытянул его, чтобы иметь привилегию вступить в обитель бога. Но я знал, что правда — обнаженный нож в руках ребенка и он легко может обернуться против его владельца.

Поэтому как чужеземец я полагал, что критский бог не имеет отношения ко мне, а Минеи уже не было. Крабы и лангусты съедят ее гонкие кости, и она навеки опочила на песчаном дне моря. Я говорил себе, что все это было предначертано на звездах задолго до моего рождения, и это приносило мне утешение. Я сказал об этом Капта, но он ответил, что я болен и должен отдохнуть, и он запретил кому бы то ни было видеться со мной.