Наследник фараона

Но еда потеряла свой вкус и вино не приносило радости. Когда спускалась вечерняя прохлада, вино оживляло передо мной картины моих преступных деяний. Лицо умирающего фараона Эхнатона и молодое лицо принца Шубатту. Мне не хотелось больше лечить людей, ибо мои руки, которые могли бы быть добрыми, были прокляты и приносили смерть. Так что я наблюдал за рыбками в моем бассейне и завидовал им. Их кровь была холодна, и их радости были бесстрастны, и они не были обречены всю жизнь дышать горячим воздухом земли.

И вот, сидя там, в моем саду, я беседовал со своим сердцем и говорил:

— Успокойся, глупое сердце, это не твоя вина. Все вокруг — безумие, добро и зло не имеют никакого смысла; миром правят алчность, ненависть и вожделение. Это не твоя вина, Синухе, ибо человек остается человеком и он никогда не изменится. Напрасны все попытки исправить его войной и нуждой, чумой и пожаром, богами и копьями. Эти испытания ожесточают его до большего одичания, чем у крокодила, и человек бывает хорош только после своей смерти.

Но мое сердце возражало мне:

— Ты можешь сидеть здесь и любоваться своими рыбками, Синухе, но я не дам тебе покоя. Тысячи и тысячи умерли из-за тебя, Синухе. Они умерли от голода, чумы и ран. Они умерли под колесами колесниц и сгинули в походах по пустыне. Из-за тебя дети погибли в утробе матерей, из-за тебя невольников хлестали плетью по согбенным спинам, из-за тебя справедливость попрана несправедливостью, из-за тебя алчность побеждает доброту, а разбойники правят миром. Поистине бессчетное множество людей умерло из-за тебя, Синухе. Все, кто умер, и все, кто сейчас умирают, — твои братья и умирают по твоей вине. Вот почему ты слышишь в своих снах их стенания, Синухе, и их стенания делают твою пищу безвкусной и лишают тебя всякой радости.

Но я ожесточал свой дух и говорил:

— Эти рыбки — мои братья, потому что они не способны произносить пустые речи. Волки пустыни — мои братья и львы пустыни — мои братья, но человек не может быть моим братом, ибо он ведает, что творит.

А мое сердце насмехалось надо мной и говорило:

— Разве человек знает, что творит? Это ты знаешь, ты имеешь познания, и вот потому я заставлю тебя страдать до конца твоих дней, а другие — не ведают. Ты один виноват, Синухе!

Тогда я вскрикнул, разорвал свои одежды и сказал:

— Да будут прокляты мои познания, да будут прокляты мои руки, да будут прокляты мои глаза! Но более всего проклинаю я свое безумное сердце, которое не дает мне покоя, преследуя меня лживыми наветами. Принеси мне весы Озириса, чтобы взвесить мое лживое сердце!

Мути поспешила ко мне из кухни и, смочив тряпку в бассейне с водой, положила ее мне на голову. Ожесточенно браня меня, она уложила меня в постель и поила горьким питьем, пока я не успокоился. Долго я лежал больной и в бреду бормотал Мути о весах Озириса, Мерит и маленьком Тоте. Она преданно ухаживала за мной, и я полагаю, для нее было огромной радостью удержать меня в постели и кормить меня. Она запретила мне сидеть в саду в самое жаркое время дня, потому что мои волосы выпали, а моя лысая голова не переносила палящих лучей солнца. И вот я перестал сидеть на солнце, а проводил время в прохладной тени сикомора, наблюдая за рыбками, которые были моими братьями.

Оправившись от болезни, я стал более миролюбив и примирился даже со своей совестью, так что она больше не мучила меня. И я больше не говорил о Мерит и о маленьком Тоте, но хранил память о них в своем сердце, сознавая, что их смерть была необходима, дабы я испил свою чашу до дна и остался один на всем белом свете. Будь они со мной, я был бы счастлив и спокоен и сердце мое молчало бы. Но мне суждено прожить свою жизнь в одиночестве, ибо такой удел уготован мне. Моя судьба была предрешена уже тогда, когда я один плыл по реке в самую ночь моего рождения.

Однажды я тайком переоделся в грубую одежду бедняка, сбросил со своих ног сандалии и покинул этот дом. Я пошел к причалу и носил там тяжелые грузы вместе с другими грузчиками до тех пор, пока не заболела моя спина и не согнулись плечи. Я ходил на овощной рынок и собирал отбросы себе в пищу. Я ходил на угольный рынок и раздувал там тяжелые мехи для кузнецов. Я исполнял работу рабов и носильщиков. Я ел их хлеб и пил их пиво и говорил им:

— Между людьми нет различий, ибо все приходят в этот мир нагими. Нельзя судить о человеке по цвету его кожи, или по его речам, или же по его одежде и украшениям, а лишь по его душе. Добрый человек лучше злого, а справедливость лучше несправедливости — вот все, что я знаю.

Так говорил я им перед их хижинами по вечерам, в то время как их жены разводили на улице огонь и в воздухе пахло жареной рыбой.

Они смеялись надо мной и говорили: