Наследник императора

Тут Афранию послышались голоса: то ли в перистиле, то ли в таблинии спорили — спорящих было двое, и голоса принадлежали мужчине и женщине. Афраний вышел из спальни. Но никого ни в таблинии, ни в перистиле не нашел — даже своей домашней стражи. Лишь два светильника горели, остальные погасли. Он заглянул в триклиний. Пусто. На мозаичном полу столовой — черепки кувшина и разлитое вино — лужа в неверном свете масляных ламп казалась черной.

Афраний наклонился, тронул пальцем лужу, облизал.

— Фалернское вино! — воскликнул гневно. — Настоящее фалернское вино, не разбавленное. Придурки! — заорал он. — Чтоб вам всем заболеть! Чтоб сдохнуть от гнойных язв! Кто разлил мое вино?! Знаете, сколько я плачу за амфору этого вина! Кучу серебра! А какой-то придурок разливает мое вино!

Он вышел из триклиния и направился в латрины — терпеть дольше не было сил.

— Я плачу кучу серебра, а эти бездельники жрут, пьют и разливают мое вино.

Опять он не встретил караульщиков.

— Сейчас, — пробормотал он, толкая дверь в латрины, — я пойду и разбужу этих ожиревших лентяев. Завтра всех будут пороть. Всех — точно — будут пороть.

В латринах на мраморном стульчаке сидела женщина. В одной коротенькой тунике, босиком. Та самая наглая сучка, что теперь прислуживала Зинте и которая — как доносили хозяину рабы наперебой — ублажала в постели его наглого сына-центуриона.

— Пошла вон, — буркнул Афраний, усаживаясь на мраморное сиденье.

— Не могу, господин, — отвечала нахалка. — Никак не могу пока встать.

И она самым наглым образом принялась покачивать ногой и даже что-то такое подпевать себе под нос.

— А где Дикея? — спросил Афраний. — Этой дряни надлежит дежурить здесь всю ночь.

— Дикея? Кажется, она умерла, — ответила наглая тварь, вскочила, даже не оправив тунику, сверкнула голой задницей, подставила ладошку под струю воды, но, вместо того чтобы омыть себя, брызнула в лицо Афранию.

Тот, подавшись вперед, попытался ухватить развратницу за ляжку, но девица легко увернулась и выпорхнула из латрин — совершенно бесшумно.

— Сучка! Тебя надо сбросить с моста! — заорал он.

В ответ долетел лишь звонкий смех, и все смолкло.

Афраний — как ни прислушивался — не смог различить ее шагов: лишь журчала вода в стоке под сиденьями.

Ругаясь уже тише, под нос, он поднялся, поискал горшок с палочками и губками. Нашел, безуспешно рявкнул в безответную ночь: «Дикея!» Потом, морщась и ругаясь в голос, как мог, сам обтерся этой самой губкой и, брезгливо бросив использованную на пол, долго мыл руки под струей воды, бегущей из разинутой пасти мраморного Тифона.

Выйдя в перистиль, остановился. Лунная была ночь. Лунная, светлая. И перистиль весь был как чеканное серебро с чернью. А посреди перистиля стояла нагая женщина — вся светящаяся, будто отлитая целиком из серебра. Афраний не сразу сообразил, что это никакая не женщина, а греческая статуя, что установили в перистиле три дня назад. Скульптура, сделанная столь искусно, что казалась сейчас в лунном свете живой, а поза ее — одновременно стыдливой и нагло вызывающей.

Природный меч консула шевельнулся, нацеливаясь на добычу.

— Она этого хотела, дрянь, хотела и теперь ждет, — пробормотал он и двинулся в крыло, отведенное Зинте и ее свите.

Дверь Мевии он отыскал, но было заперто — судя по всему, на засов изнутри. Хозяин постучал.

Ни гугу в ответ.

— Открой, сучка! Тебе сказано, открой.

— Уходи, — донеслось изнутри.

— Сама хотела, чтобы я пришел. Вот я и пришел. А не откроешь, пойду завтра в суд да скажу, что ты тайком бегаешь в лупанарий — вот и запишут тебя в коллегию проституток.

— Ты сам учил своих рабов не лгать.

— А это не ложь. Потому как ты и есть блудозадая шлюха.

Дверь неожиданно отворилась, и на пороге возникла наглая бабенка.

Он протянул к ней руки. Да только обхватить не успел — удар в пах заставил его согнуться, а потом сверху прибавили еще кулаком — вернее — кажется, сразу двумя, сомкнутыми.

Афраний покачнулся и осел в углу. Комнатка Мевии была освещена лунным светом — но лишь треть, не более — остальные две трети оставались темными до черноты.

— Получил свое? — процедила сквозь зубы гладиаторша. — А теперь проваливай отсюда, старый пень.

Она стала отступать в темноту — будто погружалась в черную воду.

— Да я тебя сейчас… — Афраний, брызгая слюной, принялся обещать, как поимеет он сейчас эту гнусную дрянь — куда, как и в какие места…

— Уходи, — сказал вдруг мужской голос.

Лунный свет осветил мужскую руку, ухватившую старика за тунику. Афраний узнал эту руку. Да и голос узнал тоже.

— Это ты, Марк? Знаю, что ты с нею любишься. Ничего, поделись с отцом — не убудет от твоей шлюхи.

— Уходи! — повторил центурион, не думая отступать.

— Ты угрожаешь мне! — завопил консул. — Паршивый скот! Надо было приказать отнести тебя к колонне Лактария, как я сделал это с твоим старшим братом. Твоя мать, поблядушка, нагуляла вас обоих с галлом-рабом. Даром, что ли, ты белоглаз, как галл!

Центурион размахнулся. Кулак угодил в скулу консулу.

Потом, ухватив за трещащую тунику, поволок грузное тело в хозяйскую спальню.