Наследники

Незадолго до венца Митька Перстень встретил изувеченную Катеринку у колодца. Хоть и страшно выглядело изуродованное лицо, но парень не отшатнулся от горемычной. Большие ясные глаза Катюши теплым светом озаряли лицо. Заныло сердце Перстня, потянуло к ней. Она ласковым взглядом улыбнулась ему, но тут же померкла, затуманилась.

Конюх сказал ей:

— Не кручинься, Катюша. Я все так же… Ежели бы ты захотела…

Он не досказал своей мысли, она решительно повела головой:

— Не надо, не говори так! Кому я теперь нужна?

Лицо ее не выражало ни мук, ни печали. Она примирилась со своим горем.

— Слышал? — спросила Катюша. — Хозяин меня за Ермилку отдает.

Митька взял ее за руку:

— Уйдем отсюда!

— Не терзай меня, — тихо отозвалась она. — Некуда мне уходить! От себя не укроешься. Каждому человеку свое счастье на роду написано…

Кони жадно пили воду из колодца. Игрень-конь поднял гривастую голову, заржал. С его мягких губ брызнули серебристые капли. Перстень с любовью посмотрел на скакуна.

— Ускачем на этом дьяволе!..

Из-под ресниц Катюши выкатились слезинки, она торопливо утерла их.

— Скачи один за своим счастьем! — отчужденно сказала она, повернулась и тихо побрела по тропинке.

— Катюша! — в последний раз окликнул ее Перстень. — Помни, в беде кличь меня!

— Спасибо на добром слове, — чуть слышно проговорила Катюша и ускорила шаг…

В полях навеяло глубокие переметы-сугробы, ели в лесах гнулись под тяжестью снега. Птица жалась к человеческому жилью, запах дыма привлекал лесное зверье, Кыштым спал в зимних просторах.

Катюше мнилось: одета земля саваном, помертвела, не прошелестит больше лес, не пропоет веселая птица. Шла свадебная гульба, а горемыка ушла в себя, не слышала ни песен, ни похвальбы пьяного Еремки, с которым люди судили век вековать. По наказу хозяина заводской управитель шумно справлял свадьбу. Священник возложил венцы на пьяного горщика и Катюшу. Был этот венец для нее мученическим…

На другой день свахи подняли молодых и содрали с Катерники сорочку. Сбежалась вся мужняя родня и любопытные соседки. На молодайку надели тяжелый хомут и в одной нательной рубахе повели невестку на позорище.

Впереди всех на улицу выбежала худая злющая свекровь и забила уполовником в котел.

— Порушена! Порушена! — исступленно закричали охмелевшие свахи и загремели в сковороды.

Позади всех, шатаясь, чванливо вышагивал уже подвыпивший спозаранку Ермилка. Бороденка у него всклокочена, сам грязен, гречушник набекрень, и пьяненькие глаза веселы и озорны. В руках у мужа кнут, которым он то и дело грозил жене.

— Пошла, пошла, гулящая! — закричал он вдруг на жену.

Кругом гудела толпа, возбужденная и расстроенная горем и слезами Катеринки. Посреди дороги встал Митька Перстень.

— Стой, миряне! — закричал он. — Одумайтесь, что вы робите? Пошто измываетесь над горемычной?

— Ты кто такой? — накинулся на него с кнутом Ермилка. — Откуда такой защитник моей бабе выискался? Прочь с дороги!

Но никто не двинулся с места. Женки в толпе сердито закричали:

— Не допустим обиды над Катюшей! Не по своей вине такое вышло! Барин приневолил, да еще батьку Пимена порешил. Она и так жизнью обижена. Не дозволим!

Гром в сковороды смолк, но Ермилка все еще куражился: размахивал кнутом и нацеливался огреть молодую жену. Из толпы вышел литейщик Голубок, вырвал у пьянчужки кнут и огрел его.

— Ты это что же? — взревел Ермилка.

— А коли у самого нет разума и совести, так я научу тебя! — построжал старик.

— Поучи, поучи его, дядя! — одобрительно закричали кругом.

Но Голубок больше не тронул Ермилку, растолкал свах со сковородами, сердито оттолкнул свекровь и крикнул женкам:

— Айда, помогите!

С Катюши живо стянули тяжелый хомут, прикрыли ее платком и приласкали:

— Успокойся, родная, не допустим тронуть!

— Я муж, что хочу, то и делаю! — снова осмелел Ермилка.

Голубок сумрачно поглядел на него и посулил:

— Только тронь сиротину, всем миром с тебя штаны спустим и крепко проучим! Бери женку за руку, веди с миром в дом. Что было, то быльем поросло!

Но Катюша отшатнулась от Ермилки:

— Не люб он мне! Ой, не люб! Лучше в гроб, чем опять с ним!

Трепещущая, она вырвалась из рук и убежала к овинам. Посреди дороги стоял Перстень и, тяжело опустив голову, думал:

«Увести к себе мир не дозволит. Повенчана с другим, а с ним ей не житье. Ох, и тяжко!»

Катерину разыскали в предбаннике с веревкой на шее. Молодая женщина сидела в уголке и тихо пела. Слегка раскачиваясь, она, как ручеек, наполняла баньку своим чистым, серебристым голосом.

Женки заглянули в глаза несчастной и отшатнулись. Поняли они: со стыда и горя молодка навек лишилась ума-разума.

Издавна среди народа повелось, что никто не смеет поднять руку на несчастного человека. Женки дали дорогу безумной. Оборванная, страшная, с протянутыми руками она вышла из бани.

В логах разливались вешние ручьи. Посинели далекие шиханы, повеселел лес. В горы пробиралась несмелая запоздалая весна. Под звуки капель по озолоченной солнцем дорожке Катюша шла и шла к шумному горному лесу.

Женки долго задумчиво глядели ей вслед, потом все разом поклонились: