Наследники

— Посадили, только когда? Две недели назад. А я вам это вдалбливаю полгода, а то и больше. Да и рохля этот ваш Хомяков. Сопля. Ему бы только на гитаре бренчать да за юбки цепляться. Нашли кадру. А уж посадили на место, так хоть научили бы как следует. Он же, раззява, ничего не знает или разыгрывает незнайку. А может, и того хуже.

Четверня ответил:

— Ну, с этим я разберусь. Но чтобы он прикидывался, не допускаю. Парень хоть и зеленый, но наш.

— Тогда кто же навел? Кто? Не могли же оперативники так, наобум влезть в это дело? — грохотал Шмель. — У кого-то они ведь и разрешения получали, чтобы эту подлость учинить?

Казаков раздраженно проговорил:

— Никаких оперативников в эти дни на стройке не было.

Раздался голос Четверни:

— Начальства на стройке много. Вы можете и не знать всего. А если Данилин в курсе? Или Быстров?

— С Данилиным мы сегодня виделись. Держится обычно, как всегда. Ему ничего не известно. А вот Быстров?.. Впрочем, тоже не думаю. Данилина он бы наверняка предупредил. Да и не полезет он в такие дела, — ответил Казаков все еще раздраженно.

— Тогда кто же? Кто? — зло и взвинченно воскликнул Шмель.

Таня давно хотела уйти и не могла. В сознании, словно метроном, настойчиво и неотступно звучала фраза: «По десять косых в карман положили». В первое мгновенье Таня не восприняла, не уяснила до конца значения этой фразы, но очень быстро страшный смысл этих слов дошел до нее, оглушил, парализовал все мысли. Мелкая дрожь била тело, острая, колючая боль отдавалась в висках. Созрело решение: пойти туда, к ним, все узнать, выяснить, потребовать, чтобы отец немедленно дал объяснение. Но она знала крутой, властный нрав отца. В приступе гнева он становился страшным. И хотя не обижал дочь, сдерживал себя при ней, все же Таня боялась его. Да и что толку, если она пойдет к ним, накричит? Разве это что-либо изменит? Ведь та страшная правда, что заключалась в словах Шмеля, останется. Ее, как дым, в открытое окно не вытянет.

А спор в комнате продолжался, то поднимаясь до крика, то стихая. Доносились грубые, бранные слова, угрозы.

Таня с трудом нащупала дверь в свою комнату и, механически войдя туда, обессиленная, опустилась на диван. Тщетно пыталась она убедить себя: чепуха это, пьяный бред. Но вновь и вновь приходила она к мучительному выводу: все слышанное ею — правда, невероятная, страшная правда.

Вскоре Таня услышала, как, глухо переговариваясь, уходили Четверня и Шмель, как, прощаясь с ними в передней, отец нарочито бодрым голосом говорил:

— Обдумаем, прикинем. Думаю, утрясется.

И ответ Шмеля:

— Да уж старайтесь. Увязнуть, как мухам в липучке, ни мне, ни вам расчета нет.

Отец не сказал больше ничего и медленно, будто в нерешительности, закрыл за гостями дверь. Воровато и приглушенно щелкнул английский замок. Таня вышла в коридор. Петр Сергеевич в задумчивости стоял у двери, нервно, глубоко затягиваясь, курил.

— Папа, что случилось? — голос девушки прерывался от волнения.

С трудом оторвавшись от своих мыслей, Казаков поднял голову.

— Что? Кто? Ах, это ты…

— Папа, что произошло?

Казаков с плохо скрытой досадой махнул рукой.

— Ничего особенного. Дела построечные. Не обращай внимания.

Таня долго, пристально смотрела на отца. Осунувшееся, посеревшее лицо, встревоженные, растерянные глаза, спутанные влажные волосы. Если бы она даже не слышала их разговора, то по одному виду отца могла определить: произошло что-то серьезное.

Таня росла без матери. Не получилась семейная жизнь у Петра Казакова. Дочь не вникала в причины, тем более что отец не терпел разговоров на эту тему. Только один раз, когда она была уже взрослой, на ее расспросы Петр Сергеевич, насупленный и мрачный, скупо ответил:

— Мать у тебя плохая была, так и знай.

И чтобы не оставалось сомнений, достал из ящика письмо. Из него Таня узнала, что мать покинула их семью и создала другую. Причины в письме не излагались. Сквозила только одна мысль: так жить нельзя, немыслимо… Почему нельзя? Почему немыслимо? Видимо, между родителями произошло такое, что вынудило женщину уйти.

Все остальное в письме было об одном — мать убеждала, просила, умоляла отдать ей дочь. Таня спросила:

— А как получилось, что я осталась с тобой?

Казаков ответил нехотя:

— Эта была длинная тяжба. Решал суд. Я отчаянно воевал за тебя. Как знал, что она долго не проживет.

Близких у Тани, кроме отца, не было, и вполне естественной была ее привязанность к нему. Особенной нежности между ними не существовало, но за внешней грубостью, замкнутостью Казакова жила глубокая, острая любовь к дочери. Этой любовью он оправдывал перед самим собой многие действия и поступки, когда они будили его совесть, когда тревога и страх сжимали сердце.

«Уж если я не поживу в полную меру, так пусть хоть Танька настоящую жизнь увидит», — думал Петр Сергеевич. Правда, в глубине души себя-то он ставил все-таки на первый план, ждал еще от жизни многого.