Наследники

Вот украинская хата, беленькая, с единственным оконцем; под насупленной соломенной кровлей ее, на лавочке — хлопчик лет шести-семи; ни глаз, ни носа, ни волос не видать — все слилось в одно белое пятно: ясно, что снимок сделан не ахти каким великим мастером; владелец снимка не без основания беспокоился, что посторонний человек едва ли сможет определить, кто на нем изображен, и поэтому снабдил его подписью. А вот другая фотография: широкоплечий мужчина с грустными глазами, лысый, вислоусый, напоминающий Тараса Шевченко, держит на своем плече того самого мальца, но только уж с чуть обозначенной физиономией. А с третьего снимка смотрит на мир божий стройный парубок в расшитой украинской рубахе, неловко положив руку на плечо какой-то дивчины с длинными заплетенными косами, перекинутыми на грудь; у девушки, в ясных ее очах выражение спокойной радости. На следующей фотографии — те же лица, но только еще более счастливые: вероятно, оттого, что у одного из снявшихся на коленях сидит «дытына» с круглыми, куклячьими глазенятами… Потом — первый военный снимок, как бы открывающий новую страницу в биографии старшины: Добудько — красноармеец, и дата — 1938 год. С этого года уже все фотографии военные. Вот и фронтовые: Добудько с белой, как у сокола, перевязанной головой; он же среди товарищей-фронтовиков; опять однополчане и опять среди них — Добудько. А вот и победные — мост через Влтаву, повозка, увитая цветами, на ней старшина в гимнастерке, увешанной орденами и медалями. Ну а это что? Развалины… Печная труба, черная, длинная, жутко одинокая… И все. А где же та, с длинными косами и ясными очами?.. Где она?

Солдаты долго всматриваются в снимки, но нет… нигде нет больше той дивчины. Поглядели друг на друга понимающе и, ничего не сказав, вздохнули.

А вот наконец и чукчанка — смуглый, узкоглазый, смешной ребенок. Так вот где, товарищ старшина, отыскал ты новую свою долю! Ну что ж. Пусть будет так! Пусть будет навеки благословенна земля, давшая осиротевшему солдату новое счастье.

Вернулись хозяева дома и, увидев, что гости еще не разделись, торопливо поснимали с них шинели и повесили на оленьи рога.

— А теперь прошу к столу, хлопцы! — И Добудько с женой начали ставить разные закуски: ломтики мороженой оленины, шпроты, селедку, творожники, крабы и еще что-то. Засим старшина опустил руку в карман, и перед глазами гостей блеснула пол-литровая бутылка.

Петенька посмотрел на этот сосуд с тревожным недоумением. Иван же, напротив, не мог удержать счастливого глотательного движения.

Перехватив Петенькин взгляд, Добудько сказал:

— Не бойся, Рябов, мы по самой малой.

Он взял опять бутылку, повертел ее зачем-то перед глазами и вдруг, как новорожденное дитя, от которого добиваются, чтоб оно подало голос, звонко шлепнул широченной ладонью по донышку. «Пах!» — и пробка вместе с вылетевшей вслед за нею прозрачной струйкой чокнулась с потолком.

После этого Добудько стал важно и степенно, как он делал все свои дела, разливать водку в граненые стаканчики.

— А почему… — Иван Сыч, видя, что старшина наполнил лишь три стаканчика, хотел спросить, почему он не наливает четвертого для своей жены.

Добудько понял его и объяснил:

— Жинке нельзя, хлопцы. Малы'й у нее. Грудь сосет. Пока что он у нас водку не любит. Правда, Маруся? — Старшина захохотал так громко, что лежавший в зыбке «малый» проснулся, залившись звонким, захлебывающимся плачем. Добудько, чувствуя свою вину, выскочил из-за стола, отдернул занавеску, наклонился, и ребята увидели в его ладонях темный комочек с двумя узкими полосками вместо глаз и крохотной пуговкой вместо носа. Оказавшись в теплых руках отца, ребенок тотчас же умолк, потом засопел, а потом и засмеялся, то есть часто и громко заикал, облив большой палец Добудьки отрыгнутым материнским молоком.

Петенька Рябов глядел на этот железный старшинский палец со страхом: Добудько не раз проводил им по Петенькиному животу, проверяя, достаточно ли туго солдат затянул поясной ремень.

Но малыш, по-видимому, чувствовал себя в этих руках великолепно, потому что опять заревел, когда отец хотел положить его в люльку. Чукчанка взяла ребенка из рук мужа, ушла с ним в дальний угол и там, отвернувшись, дала ему грудь.

Порядок, таким образом, восстановился, и можно было начинать.

— Ну, за что же выпьем, ребята, а? — спросил Добудько. — За службу? Или за здоровье вашего товарища? Хороший он хлопец, Громоздкий!.. Выпьем разом за то и за другое!

Чокнулись.

Старшина и Сыч выпили одним духом. А Петенька, мученически тараща глаза и морщась, отпивал маленькими глотками, как горячий чай. Добудько и Сыч, уже успевшие проглотить какую-то закуску, сочувственно следили за ним. Вздох великого облегчения вырвался из их душ, когда Петенька, с ненавистью отбросив от себя стаканчик, прямо рукой схватил что-то с ближайшей тарелки — ему уж было не до этикета! — и, обливаясь слезами, торопливо заработал челюстями.

— Ну ничего, научишься, — снисходительно успокоил его Сыч.

— А не научится, и того лучше, — добавил старшина профилактических соображений ради.