Наследники

— Расстегнуть брючные ремни!

Солдаты, смущенно сопя и посмеиваясь, отпустили ремни и расстегнули пуговицы на шароварах. А Добудько шел вдоль строя и невозмутимо, бесстрастно проверял, все ли они заправились так, чтобы не обморозиться. И тут оказалось все в порядке.

— Подтянуть ремни! — скомандовал старшина и пошел доложить командиру роты о готовности солдат к походу.

В час ночи полк оставил казармы.

По колонне передали:

— Можно петь!

И сразу же перекатом, из конца в конец, понеслось — сначала отчетливо, потом все глуше и протяжнее, пока совсем не угасло, как бы замерзнув на лету, подобно птице в лютую стужу:

— Рота, запевай!

— Батарея, запевай!

— Запе-э-э-вай!

— …ва-а-а-ай!

— …а-а-а-а-а…

— …а-а-а-а-а…

В хвосте колонны еще плыло это неопределенное «а-а-а-а», а в голове, там, где были подразделения первого батальона, уже взметнулось в студеную высь:

Стоим на страже всегда, всегда!
И если скажет страна труда…

Сотня сильных молодых голосов грозным рокотом возвестила, что встретит враг, который отважится напасть на страну:

Дальневосточная, даешь отпор!
Краснознаменная, смелее в бой!
Смелее в бой!

А какая-то другая, веселая рота мягко уговаривала:

До свиданья, мама, не горюй,
На прощанье сына поцелуй!

А где-то в середине колонны вспомнили старинную:

Солдатушки, бравы ребятушки,
Где же ваши де-е-е-ды?
Наши деды — славные победы,
Вот где наши де-е-е-ды!

«Давай, давай, Ваня, жми, дружище!» — ощущая странный озноб во всем теле, мысленно поощрял Селиван Сыча, из рта которого тонкой струей вырывался пар. Вот где пригодилось искусство Сыча! Он высвистывал такие коленца, что у третьей роты дух захватывало, и она невольно умолкала, давая простор распалившейся Ванькиной душе.

2

Колонна между тем двигалась вперед, все выше и выше в горы. Особенно трудно было тем, кто шагал впереди: они шли по пояс в снегу, часто проваливаясь в какие-то ямы.

Вместе с колонной поднимались и песни, но с каждым километром голоса слабели, песни затухали. Дольше всех держалась одна, та, что уговаривала маму, чтобы она не горевала и не грустила. Но вот и эта песня погасла. Теперь слышались только скрип снега, шумное дыхание солдат, команды, раздававшиеся то тут, то там: «Подтянись!», «Не отставать!», да время от времени прорывались шутки.

— Ну как, Рябов? — спрашивал своего дружка Селиван. — Не служба, а малина! Сиди на машине, отдыхай, пейзажами любуйся, свежим ветерком дыши. Красота, верно?..

— А ты все еще помнишь, — проворчал Петенька, в три погибели согнувшийся под тяжестью своей полной выкладки.

— Как же, помню, — невозмутимо ответил Громоздкин.

— Если б я знал, что ты такой злопамятный, ни за что не пришел бы к тебе в госпиталь! — всерьез обиделся Рябов: он чувствовал, что ему не выдержать до конца похода, и очень тревожился, а тут еще Селиван со своими шуточками.

— Не обижайся, Петенька, это я только так… Хочешь, пожалею? — предложил Громоздкин.

— Тоже мне жалельщик нашелся! — огрызнулся Петенька. — Уж как-нибудь обойдусь! И что ты ко мне привязался?

— А то и привязался, что наперед знаю — пригожусь! Хочешь, понесу немного твой мешок?

— Не хочу. Вон Сычу предложи свои услуги. Видишь, он уже сопит, как паровоз…

— Этот паровоз дотянет! А вот ты… Ну, раз не хочешь, как знаешь. Мое дело телячье.

— Болтун! — Петенька зло сплюнул и не заметил, что плевок упал на его же шинель и мгновенно превратился в сосульку.

Некоторое время шли молча. Вскоре увидели слева чей-то силуэт. Угадали — лейтенант Ершов, вездесущий, неутомимый Ершище… Проверяет, нет ли отставших. А справа, метрах в пятидесяти, какая-то темная масса стремительно переместилась вниз, огласив окрестность хриплым, знобящим душу стоном.

— Что это? — вскрикнул Петенька, невольно схватившись за полушубок старшины, замыкавшего, как и положено ему в походе, строй роты.

— Не бойсь, солдат. Це оленье стадо. Точно.

— Зачем оно тут?

— Пасется.

— На снегу, да? — наивно спросил Петенька.

— Точно. Ягель достает.

— Ну и житуха! Не хотелось бы мне быть оленем, — вздохнул Петенька.

Оленье стадо на какое-то время отвлекло его от ноющей боли, которая чувствовалась во всем теле, особенно в ногах. Теперь усталость обрушилась на него с удвоенной силой. Однако Петенька стоически продолжал шагать и шагать, стараясь ни на метр не отставать от Сыча, спина которого все время маячила перед его глазами.

Иван Сыч слышал дыхание Рябова и по нему определял, надолго ли хватит у Петеньки пороху.

Добудьку зачем-то позвали в голову колонны, и Рябову стало совсем плохо: рядом со старшиной ему было немного легче.

Петенька часто-часто сопел. Противогазная сумка сползла вперед и ударяла по коленкам, но Петеньке надоело поправлять ее. Вещмешок стал таким тяжелым и жестким, будто в него тайно от Петеньки наложили булыжников.