Наследники

Но об этом еще не знал майор Чхиквадзе, вновь разговаривавший по телефону с комбатом первого батальона Рыковым.

Три Николая

Их было в моей роте трое: сержант Николай Фокин, смуглый, коренастый, очень заботливый и хозяйственный; Николай Сараев, румяный, как девушка, голубоглазый и очень молчаливый паренек; Николай Светличный, казалось, всегда на что-то обиженный, очень слабый физически.

Припоминается первый наш бой. Это было 4 августа. Около реки Аксай притулился небольшой хуторок Чиков. Минометная рота зарылась в прибрежных камышах и до поры до времени молчала. Ни с земли ее не заметишь, ни с воздуха. В 5 часов вечера румыны силою до двух батальонов предприняли атаку на хутор. Наши пехотинцы первыми вступили в бой. Минометная рота изготовилась тоже.

Командиры расчетов волновались: это будут их первые мины, выпущенные не по мишеням, а по живым людям. Когда высота стала черной от выступивших на ней неприятельских солдат, рота дала первый залп, затем второй, третий. Мины рвались прямо в гуще неприятеля.

Николай Светличный улыбался широкой, простодушной улыбкой. А Николай Фокин не вытерпел, крикнул:

— Наддай, ребятушки!

Николай же Сараев в это время что-то сердито ворчал себе под нос. Ему все казалось, что это не его мины ложатся в неприятельском стане, и в душе злился на Светличного: «Этот всегда опередит…», и он резко подавал все новую и новую команду:

— Левее — 0,5, прицел 8,40 — огонь! — звенел его голос.

Под станцией Абганерово Сараева приняли в комсомол.

29 августа немцам удалось замкнуть кольцо окружения вокруг нашей дивизии.

Решено было пробиваться к своим. Пробиваться с боем. В районе совхоза Зеты моя рота расчленилась на отдельные группы. Мы уже выходили из балки, когда увидели устремившуюся на нас лавину вражеских танков. Один из них, отделившись от остальных, начал настигать группу минометчиков, в которой находился и я. Помнится, я услышал за своей спиной прерывистое дыхание:

— Товарищ политрук, я с вами…

Я обернулся, но Сараева уже не было рядом. В последнюю минуту я увидел его возле вражеского танка. Не скрою, худая мысль на мгновение промелькнула в голове: «Не в плен ли?»

Из люка танка высунулась голова немца:

— Рус, сдавайсь… капут!..

Подойдя вплотную к Сараеву, танк остановился. Видимо, немец был уверен, что русский солдат и офицер сдадутся в плен. Он еще раз крикнул:

— Рус зольдат, официрен, сдавайсь!..

Николай в секунду отстегнул противотанковую гранату и метнул ее прямо в люк танка. Огромной силы взрыв бросил меня на землю. Когда же дым рассеялся, я увидел неподвижный танк, а из люка дымящегося танка вниз головой висел долговязый немец.

В это время на расчет сержанта Николая Фокина, набрав максимальную скорость, мчалась немецкая танкетка.

— Связать несколько гранат! — приказал Фокин.

Когда это было сделано, он скомандовал еще раз:

— Ложись! — и сам побежал навстречу танкетке. Немецкий танкист выстрелил в Фокина, но и это не остановило минометчика. Раненый Николай со связкой гранат упал под гусеницу танкетки.

…Загорелся немецкий двухмоторный бомбовоз «Юнкерс-88». Измученные лица наших бойцов оживились. Кто-то крикнул не своим голосом:

— Так, так их!.. Братцы, ура-а-а!

Это был Николай Светличный. Без гимнастерки, в одних шароварах, изможденный, напрягая последние силы, он один тащил на себе миномет.

Когда позже я рассказал ему о его тезках, он, отдышавшись малость, тихо выдохнул:

— Вот… им, этим минометом, мстить буду…

2 сентября

Дождь. Все развезло. Накануне, темной ночью, остатки дивизии заняли оборону в районе хутора Елхи, южнее Сталинграда. К вечеру кто-то из моих взводных принес немецкую листовку. В ней, между прочим, сообщалось: «Разгромили дикую сибирскую дивизию, а она снова появилась». Это о нас.

1 октября

Один за другим возвращаются в дивизию из госпиталей и санбатов бойцы и офицеры. На днях объявился и лейтенант Дащенко. Его наградили орденом. Вчера по такому случаю мы с ним выпили по лампадке и чуть ли не всю ночь проговорили, вспоминая бои на Дону, и особенно под станцией Абганерово.

8 октября

Сегодня у меня особенно счастливый день — получил два письма: от сестры и брата Александра.

Сейчас два часа ночи. За окном трещат пулеметы, а я закончил чтение пьесы Корнейчука «Фронт». Он, пожалуй, первый замахнулся так решительно на некоторых больших по положению, но маленьких по своему кругозору военачальников.

Конечно, каждому хочется иметь за собой военную славу. Приятно, когда говорят, что ты совершил подвиг, но далеко не каждый решится на него. Не будь последнего, мы все были бы героями.

В. и М.[5] — очень ограниченные люди. Я презираю их лицемерие. Я убежден, что такие вот люди могут быстро стать холуями, хотя последний и твердит: «Я тебе не «Эй, Иван!»[6]. Но мне-то кажется, потому он и твердит, что чувствует в себе черты его. Первый же эгоист. И трус ужасный. 4 августа, при бомбежке, — глаза, как фары:

— Миша… Алеша… политрук!.. Иди ко мне!..