Наследники Фауста

– Вот видите, брате, до чего это печально, когда человек, от природы наделенный умом и не чуждый учености, сердцем склоняется к мерзейшей ереси, нелепой и отвратительной.

– Вы подразумеваете ересь Лютера?

– Именно ее. Я не говорю о германском простонародье, простецы всюду одинаковы - глупы, падки на лесть и обман и готовы следовать за любым, кто потворствует их темным прихотям. Но взгляните, брате, на этого человека. Доктор медицины, бывший профессор университета, и он - поклонник этого чудовища, одержимого бесами!

– Нет слов, до чего это возмутительно, отче.

– Возмутительно и печально, сказал бы я. Не вижу причин отступать для него от правил, хотя бы он был и приятнейшим человеком. Долг наш - способствовать его скорейшей высылке из заморских земель Испании и отправке в Севилью.

– С публичным покаянием и конфискацией всей его собственности, - полувопросительно добавил секретарь.

– Если только у него обнаружится какая-нибудь собственность, - но непохоже, однако, чтобы приверженность ересиарху его обогатила. Что до покаяния, это можно будет устроить через месяц, в Картахене. Коль скоро отряд все равно туда направляется, мы просто-напросто возьмем этого несчастного под нашу руку…

Отец Иосиф продолжал говорить, рассказывая секретарю о каком-то ювелире из Богемии, мерзком еретике, с позором выдворенном из Новой Испании, и о том, что эдикты должны неукоснительно соблюдаться, и провинция Венесуэла - это одно, провинция же Перу - совсем другое… Я стоял столбом, внезапно позабыв латынь, будто розгами битый мальчишка, напрасно старался уразуметь, что значит «через месяц в Картахене» и «скорейшая отправка в Севилью» - и не мог понять, а понял только, что проклятущее индейское зелье опять начало действовать: камень, в который я уперся глазами, поплыл, будто масло на жаре, листва под солнцем зазмеилась языками зеленого пламени, и я вот-вот снова полечу, как последний окаянный колдун, прямо на виду у всех этих монахов с бритыми темечками - и тогда я рухнул на колени и руками уперся в землю…

– Преклоняюсь перед вами, отче, - жужжал еле слышно голос секретаря надо мной. - Столь мягкий приговор - ведь он должен понимать, что достоин костра! - и столь сильное действие! Еретик повалился наземь, как если бы воочию узрел адское пламя! Или, быть может, мне не все ведомо?

– Все ведомо только Господу, брате, - отвечал мой спаситель.

Далее я не слушал, подсчитывая месяцы, недели и дни сухопутного и морского пути… Только этим я и занят с тех пор - сидя на муле, плывя в лодке, и на привале у костра, когда черчу эти строки, и просыпаясь и засыпая. Не ведаю, вернусь я или нет. Но благослови, Господи, отца Иосифа, даже если мои упования не сбудутся.

На третий же день мне удалось подслушать, что испанцы ищут моих спутников - по их следам послан отряд. Чего и следовало ожидать: колдун Фауст, величайший астролог Германии, все верно угадал относительно печальной судьбы немцев в Новом Свете, как и относительно моей везучести. Опять и снова, вспомнил я свое видение. Domine, как мне благодарить вас?…

А еще через день я проснулся на заре и увидел такое, от чего мгновенно потерял сон. В отдалении от спящих сидели на земле отец Иосиф и - я почти уверен в этом, хотя не разглядел лица - госпожа Исабель. Я не слышал их разговора, да, быть может, они сидели молча. Но по движениям рук мне показалось, что миссионер перебирает четки, а старая дама все возится со своим диковинным рукоделием…

Глава 13.

Янка уехала, и теперь ночами недосыпала я сама. Отчего так страдают младенцы, у которых и зубки-то еще не режутся, - то желудочными хворями, то истериками и судорогами, - по этому поводу современная медицина предлагает множество теорий, а лечение одно: время, терпение и ласка.

Я была убеждена, что уж у меня-то любви достанет, что бы ни случилось, ведь я так любила сына еще до того, как он появился на свет! Тем совестней было злиться на него. Матери и няньки это знают: за окном брезжит рассвет, сладкое дитятко наконец-то задремлет в колыбели, смежив прекрасные ресницы, затем выждет ровно столько времени, чтобы ты успела забраться в свою кровать, - и снова заворочается, а потом и завопит! Вскакиваешь, бежишь, бормочешь сквозь зубы: «Чума такая, прости Господи», - и думаешь со стыдом, что если бы кто из знакомых людей сейчас увидел злобу на твоем лице, то, верно, удивился бы, как ловко ты притворяешься добродетельной матерью. И так стыдно мне было уподобляться покойной тетушке, которая на людях меня ласкала, а в доме шпыняла, что скоро я перестала чваниться своей великой любовью к сыну. А затем и легче стало - притерпелась как-то.