Наследники Фауста (СИ)

— Господин Лютер — пастырь, бедное дитя. Я же говорил вам о пастве. Господин Лютер — великий воин в стане Божьем. Он предостерегает нас об опасностях, которых сам избежал через силу своего духа и милость Господа. Но господин Лютер — не такой человек, как я или ты. («Quod licet Yovi…» — я шевельнула губами, но вслух, разумеется, ничего не выговорила.) Там, где он возвысился, другой стал бы добычей дьявола. Наконец, пойми, что цель и смысл его трудов в том и состоит, чтобы Слово Божье стало понятно простым людям, а не одним лишь ученым. Отныне только тщеславие побуждает гордых к изучению латыни, тщеславие и преступное любопытство…

Здесь господин Коббе стал рассказывать (со слов Лютера или иных ученых теологов), какие соблазны подстерегают христианина в латинских книгах, написанных язычниками и ересиархами. Я ничего больше не говорила и, конечно, не спрашивала, как отличить пастыря от овцы, Юпитера от быка, тщеславие и любопытство — от поступков доброго раба, не зарывшего талант, и что было бы с нами, если бы сам доктор Лютер из благочестивой опаски отказался от учености. Мне на самом деле хотелось знать, как установить все эти различия, но едва ли господин Коббе мог меня просветить. И едва ли господин Лютер, повстречай я его, будет ко мне снисходителен. Где ему сыскать лучшего подтверждения к тезису о «госпоже умнице», чем я? Если даже любящий учитель находил мое поведение сомнительным, тем паче отец истинной веры с омерзением отвернется и не захочет помочь. Воспринять же как помощь тюремное заключение и пытки мое малодушие упорно отказывалось.

По всем этим причинам я оставалась одинокой среди паломников — как одинок умирающий среди тех, кому жить да жить, пускай они добрее доброго. Сдружилась я с одной только Янкой, если может быть дружба, обходящаяся без речей. Янка и ее мать, тетушка Тереза, были родом из маленького городка по ту сторону границы. Тереза понимала по-немецки и даже говорила, хоть неправильно, однако бегло. Янка выучила всего несколько слов, я была сведуща в ее родном языке еще менее, чем она — в моем, а по-латыни Янка знала только молитвы. Мы не могли поделиться друг с дружкой нашими печалями, но кое о чем нехитро было догадаться. Я слыхала однажды ночью сдавленные рыдания, доносящиеся с их места, и торопливый шепот Янки, утешающей мать. И ни к чему было спрашивать, как бедные женщины думают вернуться в королевство Польское после паломничества к лютеранским святыням, как встретят их земляки, верующие в непогрешимость папы, — более чем вероятно, что о возвращении на родину не приходится и думать. Что побудило их покинуть родной город, вопросы веры или нечто более земное, — и вовсе негоже любопытствовать.

Сама Янка при солнечном свете была весела, как птичка. Красота, вдобавок к чужому говору, не позволяла ей рассчитывать на доброту других паломников и особенно паломниц. Надеюсь, она не понимала тех слов, что шептали женщины за ее спиной, но самый тон этого змеиного шипения… Однако Янка только взглядывала на меня своими удивительными глазами, точно спрашивая: за что они злятся, если я не хочу ничего плохого? — и тут же, как ни в чем не бывало, улыбалась. Поистине каменное сердце надо было иметь, чтобы не улыбнуться в ответ! И завидовать такой красоте казалось мне кощунством и бессмыслицей, все равно что завидовать розе или Святой Деве на расписном алтаре. К тому же польская девочка была совсем юной, много, если шестнадцать ей было. Но при этом она заботилась обо мне (чего не делал никто в мире), будто старшая о младшей. Что ни ест — оглядывается на меня, ем ли я. То поправит на мне покрывало, то вечером отберет гребень и со смехом примется расчесывать мою косу. Подобных нежностей у меня ни с кем не водилось, и я не знала, то ли мне расплакаться, то ли ответить лаской на ласку, — но это у меня не выходило.

В один из дней пути случилось то, чему я сперва обрадовалась, так как более всех остальных козней дьявола боялась одного: повторить судьбу моей матери, оказаться девицей с ребенком. Радоваться, однако, пришлось недолго. Мне и прежде не случалось проводить дни очищения в постели, но не случалось и шагать круглые сутки, наравне со здоровыми и усердными спутниками. Меня мучили боли и бил озноб, башмаки запинались за каждый камушек, я шла как слепая и только приговаривала себе: да, конечно, немыслимо так идти до самого вечера, но ведь и не придется, может быть, мы остановимся раньше, а если нет, то я скажу им, что мне дурно, не бросят же одну на обочине дороги, хоть кто-то останется со мной, вот до той часовенки, а там и скажу, если не полегчает… Янка о чем-то пошепталась с матерью, чего-то просила, трясла ее за рукав. Затем они остановились, а потом снова догнали нас, и Янка протянула мне горсть каких-то сушеных листьев, показав, что я должна их жевать. Я послушалась, ни о чем не спрашивая, она же крепко взяла меня под руку, подставив плечо для опоры. Долго ли, коротко ли, муть в глазах расплылась, боли отпустили и я согрелась. Янка кивнула и тут же меня оставила, вернувшись к матери.