Наследники минного поля

И началась у Миши новая жизнь. Безрукий поглотитель книг, он диву давался, глядя на бурную деятельность жены. Руки Лена, видимо, унаследовала от отца. Она с удовольствием бросила работу и делала, что нравится. Лично перекрасила стены по-модному: каждую в разный цвет. Ей нравилось красить. Часть мебели вышвырнула, только на Мишин письменный стол не решилась посягнуть. Завела низенькие трёхногие столики, глиняные подсвечники. Сострочила модные шторы с абстрактным узором: ей нравилось шить. Какими-то цветными лаками изобразила на стекле витраж в духе Пикассо. Ей нравилось рисовать. Витраж папа ей заделал в подобие плоского шкафика с трубками дневного света позади. В таком виде он и светился над угловым диваном, впечатляя гостей. Миша не удивился бы, если б она занялась хоть ваянием каменных баб — до того её распирали художественные идеи.

Света ею восхищалась: Лена пользовалась возможностью просто жить, зато с какой интенсивностью! До Светы она тоже добралась: растрепала ей «бабетту» в духе новых веяний, сшила ей костюмчик — умереть! Света сама удивлялась, как похорошела под её руководством. Вкус у Лены был точёный, а заграничные журналы мод ей знакомая морячка доставала.

— Вот заведу себе любовника! — дразнила Света Алёшу. С ней заигрывали на улицах, она даже из озорства особо неотвязного хмыря, явно из приезжих отдыхающих, привела в дом попить чайку.

— Познакомьтесь, это мой муж!

Тот с бледным видом заторопился уносить ноги, и Света с Алёшей долго смеялись. Теперь у Светы бывали и свободные дни, и вечера: дети подросли, работа в радость, живи — не хочу! Только непонятно, почему Алёша хандрит. То человек человеком, а то мрачный и всем возмущается. Она уже боялась, когда он брался за газету: опять заведётся. Света газет вовсе не читала, чтоб нервы себе не трепать. Ну ясно, в какое время живём и в при какой власти. Так что же теперь — лечь и умереть? Или в Хрущёва бомбу бросить? Так другого посадят, ещё похлеще.

Они купались ночью: в августе это самый кайф. Как молодожёны и вообще свободные люди. Катька с Пашкой каникулы проводили у деда с бабой на даче, туда можно было даже не каждый день наведываться. Так было здорово парить в прохладной черноте, как в невесомости. А сверху звёзды сыплются, а из-под рук — искры веером: море светится. Целовались мокрыми губами, ныряли и ловили друг друга под водой по светящемуся следу. Заплыли подальше, любовались, как покачивается огоньками линия берега.

Тут-то их и высветили дальнобойными фонарями, ударили лучами по глазам. Матюгальник проорал команду немедленно плыть к берегу. Ну, попались! Погранцы! Не отвяжешься теперь.

Затемно появляться на берегу было не положено: погранцы ходили с обходами. И, хоть Света с Алёшей благоразумно припрятали одежду-обувь под кустиком, но их углядели всё-таки на этот раз. Делать нечего, вылезли на берег.

— Ваши документы.

Ну, какие у голых да мокрых документы? И кто ходит ночью купаться с паспортами?

— Придётся вас задержать. До выяснения.

Свете было только смешно: попались, как любовники! А Алёша завёлся с полоборота, стал права качать. Ну, тогда их и вправду задержали, отвезли на пограничную заставу. Подержали там пару часов, заставили написать объяснение. Прочитали нотацию насчёт пограничной зоны и морального разложения. И отпустили к рассвету. Погранцы — тоже люди, понимают: если всех таких одесских купальщиков задерживать по-серьёзному, никаких КПЗ не хватит. Купались и будут купаться, пока не кончатся на свете море и звёзды. Ясно же, что не шпионы. Но борзеть-то зачем? Они же всё-таки при исполнении…

Алёша терзал себя бессильной яростью. Он, мужчина, не может жену оградить от этого хамства! Света, конечно, обращает всё в смешную сторону — ну, это очень великодушно… Немцы при оккупации запрещали ходить к морю — и эта сволочь туда же! А что он может сделать? А ничего. Скушать и утереться.

Свете всё это переставало нравиться. У неё дел — по горло, а тут муж в депрессию упадает. Нервы лечить надо. Хорошее настроение всем в доме испортить легко, но совесть-то надо иметь? Это же — всё равно, как напукать в общей комнате!

Ну, не убрал Пашка свои носки — надо орать? И с какой стати усаживать его за учебник по арифметике, когда у людей каникулы! Да возненавидит парень ту арифметику, как собака намордник — тем дело и кончится. И нечего Пашку с Катериной равнять: девочки в начальных классах чуть не все отличницы, а мальчишки — разгильдяи. Хорошо ещё, хоть Катьке не достаётся. У них с отцом — нежная любовь, и хитруля-Катька из папы верёвки вьёт. А когда он хмурится, лезет пальцами к его рту, раздвигает в улыбку. А папочка, разумеется, тает. Ну и умница Катька: нечего папе мировой скорбью маяться.